Официальный сайт Феодосийского музея Александра Грина

Людмила Варламова

От автора
   «Потому ли, что первая прочитанная мной, еще пятилетним мальчиком, книга была «Путешествие Гулливера в страну лилипутов» – детское издание Сытина с раскрашенными картинками, или стремление в далекие страны было врожденным, – но только я начал мечтать о жизни приключений с восьми лет»¹ – так начинает «Автобиографическую повесть» Александр Грин.
   И далее на протяжении многих страниц рассказывает, как зародилась эта жажда приключений в душе юного мечтателя из Вятки, как захотелось ему на простор синих морей, как упорен он был в своем желании и какие испытания выпали на его долю…
   Шестнадцатилетним юношей он отправился покорять сверкающее сияние океана. Ему удалось совершить только три морских плавания, но этих впечатлений хватило, чтобы стать непревзойденным певцом моря и морских странствий. Он расцветил реальные события своим воображением и подарил нам незабываемые образы матросов, капитанов и прекрасных парусных кораблей… Его перу покорились и тайны Вселенной и сокровенные тайны души человеческой.
   Чем же близок нам сегодня этот писатель, начавший творить в самом начале ушедшего уже XX века? Что созвучное нашему бурному и стремительному времени содержится в его книгах? Почему мы вновь и вновь раскрываем томики со знакомым именем на обложке и погружаемся в феерический мир гриновских фантазий, как будто хранятся в них ответы на жгучие вопросы современности?
   Здесь не может быть однозначного ответа. К Грину приходят по-разному. Одни открывают его для себя в ранней юности. Другие, напротив, постигают мудрость его поэтической прозы лишь в зрелые годы. А бывает так, что верность Грину сохраняется на всю жизнь.
   Утонченный психологизм и высокая интеллектуальность, тончайший лиризм и мягкий юмор, пронзительная грусть и предельный накал страстей – все это присутствует на страницах гриновских книг, удовлетворяя самые разнообразные и взыскательные вкусы.

Просмоленных канатов запах
И очертанье бригантин…
В каютах – не музейных залах,
Живешь ты, Александр Грин,

В зачитанной знакомой книжке,
Где капитаны и моря,
В зрачках расширенных мальчишки,
Смотрящего на якоря,

В искателях неутомимых,
Идущих курсом фордевинд,
Мечтой прекрасною томимых,
Живешь ты, Александр Грин! ²

Глава I
Мир детства – книжный и реальный
    Жизнь писателя и его творчество… Взаимосвязь этих понятий несомненна как неразрывное единство исписанной страницы и прожитого, перечувствованного писателем дня. Только через призму реальных фактов биографии можно постичь глубину авторской мысли, причудливую вязь его ассоциаций, символику его образов.
   Грин – человек закрытого типа: он не собирал скрупулезно архивов и мало говорил о себе, оправдываясь тем, что все рассказал в своих книгах. И все же, признавая за художником его безусловное право – хранить в тайне внутреннюю душевную жизнь, мы стремимся заглянуть в Зазеркалье, чтобы в блистательных образах гриновской фантазии найти отражение его земного бытия.
   Писатель Александр Грин, выступивший в литературе апологетом морской романтики, родился от моря очень далеко.
   Его отец, польский дворянин Стефан Гриневский, будучи гимназистом 6-го класса Витебской губернской гимназии, вместе с отцом Евзебием Гриневским, дедом писателя, участвовал в Польском восстании 1863 года, направленном против самодержавия. Во время столкновений Евзебий Гриневский был убит, а Стефана арестовали «по делу об учениках Витебской гимназии, покушавшихся сформировать мятежную шайку» и выслали в Сибирь, лишив «личных прав» и родового имения Якубёнки, которое располагалось на территории современной Беларуси.
   Через несколько лет Гриневскому было разрешено переехать в Вятскую губернию, куда Стефан прибыл в 1868 году. Он жил случайными заработками, брался за любую работу, а когда получил разрешение состоять на государственной и общественной службе, поступил письмоводителем губернской земской больницы в Вятке, где прослужил 35 лет.
   В 1872 году, в возрасте двадцати девяти лет, Стефан обвенчался с Анной Лепковой, дочерью отставного коллежского секретаря Стефана Федоровича Лепкова, русской по национальности. Анне на тот момент исполнилось только пятнадцать лет. Ее отца в живых уже не было, и для юной девушки из небогатой семьи это была, видимо, неплохая партия.
   Жила молодая чета ласково и дружно, но детей долго не было. Родившийся спустя семь лет мальчик умер через несколько месяцев. Гриневские воспитывали приемную дочь Наташу, найденную на паперти, и не теряли надежды на появление собственного ребенка.
   Долгожданное событие свершилось в небольшом городке Слободском Вятской губернии, где некоторое время на пивоваренном заводе служил Стефан Гриневский. 23 (11) августа 1880 года родился сын Александр, вошедший впоследствии в мировую литературу под псевдонимом Грин.
   Весной 1881 года отец вновь получил место в губернской земской больнице, и семья переехала из Слободского в Вятку (ныне Киров). Переезд происходил на лошадях, когда еще повсюду лежал снег. С этим событием связаны первые жизненные впечатления, сохранившиеся в душе будущего писателя: темное высокое небо, сплошь усыпанное ярко мерцающими звездами, скрип снега под полозьями, чувство великого безмолвия – непередаваемые красоты северной вятской природы.
   Вятка тех лет – это небольшой губернский город, значительно удаленный от столиц. Но вместе с тем это город славных культурных традиций, где был свой театр, большая публичная библиотека, множество училищ… Антонина Степановна Лапина, сестра Грина, рассказывала: «Я помню Вятку и не забуду никогда Александровский сад на высоком берегу, и музыку по праздникам, и собор, и соборную площадь, и парады на площади в царские дни, как это было красиво! Вятка моего детства и юности была чудесная!»³
   Все это имело немаловажное значение для формирования духовного облика Грина. Когда не хватало живых впечатлений, он черпал их в книгах. Читал, по его собственному выражению, «бессистемно, безудержно, запоем». Уже в пятилетнем возрасте стал складывать буквы в слова.
   Девяти лет Саша был отдан в Вятское реальное училище, где учился с 1889-го по 1892 год. Учился он неровно, хотя по развитию был значительно выше своих сверстников, и часто его ответ на вопрос учителя звучал, «как энциклопедия». Примерным поведением не отличался, и в классных журналах сохранилось немало записей с описанием его проступков: «бегал по коридорам», «читал постороннюю книгу», «пускал бумажных галок»…
   А вскоре Александр был исключен из училища. Как он иронично объясняет это в «Автобиографической повести», «меня погубили сочинительство и донос».
   Грин рано проявил способности к творчеству. Его сочинения отличались оригинальностью, свежестью, хотя и редко удостаивались высокой оценки. Чаще отзыв был таким: «Написано отлично, но не на тему». Он пробовал писать стихи, посылал их в журналы, но ответа не получал. Однажды сочинил насмешливое стихотворение о своих классных наставниках в подражание пушкинскому стихотворению «Собрание насекомых»:

«Инспектор, жирный муравей,
Гордится толщиной своей
. . . . . . . . . . . . . . .

Капустин, тощая козявка,
Засохшая былинка, травка,
Которую могу я смять,
Но не желаю рук марать.
. . . . . . . . . . . . . . .

Вот немец, рыжая оса,
Конечно – перец, колбаса…
. . . . . . . . . . . . . . .

Вот Решетов, могильщик-жук…
. . . . . . . . . . . . . . .

   Упомянуты, в более или менее обидной форме, были все, за исключением директора: директора я поберег»⁴.
   Об этом стало известно преподавателям, и гром не замедлил грянуть: последовало исключение.
   Страшась гнева родителей, Саша Гриневский решил «бежать в Америку», но, отсидевшись в городском саду, к вечеру вернулся домой. «Как ни подговаривал я раньше кое-кого из учеников бежать в Америку, как ни разрушал воображением всякие трудности этого «простого» дела, – теперь смутно почувствовал я истину жизни: необходимость знаний и силы, которых у меня не было»⁵.
   Отец пытался уговорить школьное начальство принять сына снова, но оно было неумолимо. И тогда осенью того же 1892 года он устроил Александра в Вятское городское училище. Оно принадлежало к разряду низших мужских общеобразовательных учебных заведений, языков там не преподавали. После его окончания юноши могли поступить в средние специальные учебные заведения или стать мелкими служащими в канцеляриях, банках, почтово-телеграфных конторах.
   Пребывание в городском училище не оказало сколько-нибудь заметного влияния на формирование характера будущего писателя. Его любимыми занятиями продолжали оставаться одинокие игры, охота, чтение.
   В восемь лет Саша открыл для себя Пушкина. Много лет спустя, став уже известным писателем, он написал статью со странным на первый взгляд названием «Воспоминания о Пушкине», где есть такие строки: «Я знаю его всю жизнь».
   В двенадцать лет Грин знал русскую классику «до Решетникова включительно», увлекался зарубежной приключенческой литературой. Особенно любил книги Жюля Верна, Фенимора Купера, Густава Эмара, Эдгара По.
   «Прочитанное в книгах, – вспоминал писатель впоследствии, – будь то самый дешевый вымысел, всегда было для меня томительно желанной действительностью»⁶.
   Книги помогали забыть о жестокой обстановке училища, трудном положении в семье. Мать умерла рано – тридцати семи лет, когда Саша был еще подростком. Кроме него осталось трое детей: Антонина, Екатерина и совсем маленький Борис.
   Отец женился вторично на вдове почтового чиновника, но отношения у старшего сына с мачехой не сложились. По существу, Саша был предоставлен самому себе.
   «К тому времени, – рассказывал Грин, – у меня начал складываться идеал одинокой жизни в лесу – жизни охотника. <…> Я любил шум леса, запах мха и травы, пестроту цветов, волнующую охотника заросль болот, треск крыльев дикой птицы, выстрелы, стелющийся пороховой дым; любил искать и неожиданно находить»⁷.
   Вскоре родилось желание стать моряком, благодаря чему Грин надеялся удовлетворить свою жажду путешествий.
   В 15 лет на пристани реки Вятка увидел Александр двух юношей в белой матросской форме – учеников штурманских классов. Впечатление было необычайной силы: «Я остановился, смотрел как зачарованный на гостей из таинственного для меня, прекрасного мира. Я не завидовал. Я испытывал восхищение и тоску»⁸.
   Эта встреча решила судьбу. Через год, получив аттестат об окончании городского училища, 23 июня 1896 года шестнадцатилетний Саша Гриневский покидает родной дом, стремясь «проникнуть за золотые ворота моря»⁹.
   В соломенной шляпе и высоких охотничьих сапогах, с ивовой корзиной в руках, где под сменой белья лежали краски, которыми юный искатель приключений собирался рисовать где-нибудь в Индии, на берегах Ганга, он поднялся на борт парохода, чтобы начать свой путь в Одессу.
   «Я долго видел на пристани, в толпе, растерянное седобородое лицо отца, видел, как он щурился против солнца, стараясь не потерять меня из виду среди пароходной толпы.
   Я тоже стоял и смотрел, махая платком, пока пароход не обогнул береговой выступ. Тогда я, с сжавшимся сердцем, пошел вниз.
   Был я и смятен и ликовал. Грезилось мне море, покрытое парусами…»¹⁰

Глава II
Странствия морские и сухопутные
   Дорога в Одессу – первое дальнее путешествие Александра Гриневского. Он наслаждался уже тем, что едет, жадно впитывая картины открывшейся перед ним настоящей большой жизни.
   Впечатления переполняли: это и плавание пароходом до Казани, это и поездка по железной дороге, во время которой он впервые увидел паровоз: «Когда извозчик подъезжал к вокзалу, я увидел низко над землей два огненных глаза, силуэт трубы, услышал пыхтение, стук и догадался, что это есть тот самый паровоз, о котором я до сих пор лишь слышал и читал в книгах. Паровоз показался мне маленьким, невзрачным, я представлял его с колокольню высотой»¹¹.
   На пути лежали Москва, Киев, крупные вокзалы и маленькие полустанки… Было множество встреч, множество волнений, но не было сомнения в стремлении стать моряком! Впоследствии Грин писал: «С 6 рублями в кармане, с малым числом вещей, не умея ни служить, ни работать, узкогрудый, слабосильный, не знающий ни людей, ни жизни, я нимало не тревожился, что будет со мною. Я был уверен, что сразу поступлю матросом на пароход и отправлюсь в кругосветное путешествие»¹².
   И вот наконец Одесса… Шумный веселый южный город был великолепен, он удивлял, ошеломлял! Строки «Автобиографической повести» замечательно передают трепет юного сердца: «Уже потрясенный, взволнованный зрелищем большого портового города, его ослепительно-знойными улицами, обсаженными акациями, я торопливо собрался идти – увидеть наконец море… Я вышел на Театральную площадь, обогнул театр и, пораженный, остановился: внизу слева и справа гудел полуденный порт. Дым, паруса, корабли, поезда, пароходы, мачты, синий рейд – все было там…»¹³
   Для поступления в мореходные классы требовался опыт морской службы, но все попытки Александра устроиться на какое-либо судно встречали лишь насмешки… Деньги, данные отцом в дорогу, быстро закончились. Несколько месяцев Александр жил впроголодь, перебиваясь случайными заработками, но не мог расстаться с мечтой о морской службе.
   И мечта побеждает! В конце августа Гриневский поступил юнгой на пароход «Платон» и отправился в каботажное плавание вдоль берегов Крыма и Кавказа. Пароход заходил почти во все портовые города побережья. Тогда он впервые побывал в Феодосии, Севастополе и Ялте, которая особенно поразила его воображение: «Весь береговой пейзаж Кавказа и Крыма дал мне сильнейшие впечатления по рассыпанным блистательным созвездиям – огни Ялты запомнились больше всего. Огни порта сливались с огнями невидимого города. Пароход приближался к молу при ясных звуках оркестра в саду. Пролетел запах цветов, теплые порывы ветра; слышались далеко голоса и смех»¹⁴.
   Матросская наука давалась нелегко (впоследствии Грин опишет ее подробно и ярко в «Алых парусах»), но он не разочаровался, так как был погружен в свое собственное представление о морской жизни. Море по-прежнему привлекало Александра. Однако вскоре он был ссажен на берег за неуплату очередного взноса за обучение.
   Вновь поиски работы, жизнь впроголодь – и первое плавание на парусном судне. Небольшая шхуна-дубок, на которой Александр в декабре 1896 года отправился из Одессы в Херсон, была тихоходна и неуклюжа. Хозяин жестоко эксплуатировал подростка: ему приходилось выполнять обязанности матроса, повара, грузчика. Но он воспринимал ситуацию иначе и позднее вспоминал, что «дубок» был для него не дубок, а чилийская или австралийская шхуна. Ему казалось, что грузит он не тяжеленную черепицу, а слитки золота, и об одном лишь жалел, что не было на судне пистолетов и абордажных крючьев…
   Романтик, мечтатель, он уже тогда преображал реальную жизнь в соответствии со своим идеалом…
   Было в биографии Грина и одно заграничное плавание. Весной 1897 года он устроился матросом на пароход «Цесаревич», который направлялся в Африку. Судно заходило в Стамбул, Смирну, а также Александрию. Это был единственный заграничный порт, где Гриневскому довелось сойти на берег. Там увидел он пыльные широкие улицы, колодцы, пальмы, канаву с мутной водой… Посидев около нее, юноша возвратился на пароход и рассказал товарищам романтическую историю о том, что будто в него стрелял бедуин, но промахнулся, а красавица арабка подарила розу…
   На обратном пути из Александрии его исключили из состава команды, а по возвращении «Цесаревича» в одесский порт списали на берег. Причину Грин впоследствии объяснил так: «Уволили меня за сопротивление учебной шлюпочной гребле; этому бессмысленному занятию предал нас капитан «Цесаревича», пленившийся артистической работой веслами английских моряков»¹⁵.
   В августе 1897 года Александр был вынужден вернуться домой в Вятку – нечем было жить. Там он пробыл почти год. Тяжелое материальное положение семьи (на попечении отца находилось уже пятеро детей, включая пасынка Павла и годовалого сына Николая, родившегося в новом браке), напряженные отношения с мачехой заставили Александра поселиться отдельно. Получая небольшую помощь от отца, он всячески пытался найти занятие: служил писцом в одной из местных канцелярий, переписывал роли для театра, иногда участвуя в спектаклях в третьестепенных ролях, недолго посещал железнодорожную школу, где готовили телеграфистов, кондукторов и тому подобное.
   Но мечты о море не оставляют юношу. Год спустя Александр Гриневский вновь едет к морю, на этот раз в Баку, надеясь найти счастье на берегах Каспия.
   Здесь он сразу окунулся в своеобразный южный колорит. Узкие старинные улочки, дышащие тайнами Востока, нефтяные вышки, берег Каспийского моря – всё это выглядело романтично и живописно. Но за внешними красотами скрывалась жесточайшая эксплуатация, нищета, бесправие «людей дна», невозможность вырваться из суровых обстоятельств, и это Александру удалось испытать полной мерой.
   Позднее в своей автобиографии Грин писал: «Летом 1898 года я уехал в Баку, где служил на рыбных промыслах, на пароходе «Атрек» (комп. «Надежда»), а больше всего был Максимом Горьким»¹⁶.
   Бакинские страницы «Автобиографической повести» с описанием «свинцовых мерзостей жизни» как бы дополняют трилогию Горького. «Жизненные университеты» Грина оказались не легче. Год, проведенный в Баку, – один из самых трудных в судьбе Александра. Вместо «живописного труда плаваний» ему пришлось грузить сваи в порту, счищать краску со старых пароходов, гасить пожары на нефтяных промыслах… Он часто голодал, оставаясь без крова, ночевал в пароходных котлах, под опрокинутыми лодками, иногда просто под открытым небом. Чтобы не умереть с голоду, брался за любую работу.
   Затем, измученный приступами малярии и потеряв надежду стать моряком, Александр возвращается домой. С осени 1899 года живет в Вятке, работает в железнодорожных мастерских, чиновником особых поручений, банщиком на станции Мураши неподалеку от Вятки. Работы там было немного, Александр много читал. И вскоре, наверное, не без влияния прочитанных книг, жажда приключений вновь овладела его сердцем.
   В феврале 1901 года Александр пешком отправляется на Урал.
   «Там я мечтал разыскать клад, найти самородок пуда в полтора – одним словом, я все еще был под влиянием Райдера Хаггарда и Густава Эмара», – с мягкой иронией рассказывал впоследствии Грин¹⁷.
   Но реальность предстала перед мечтателем из Вятки в совершенно ином виде.
   Позднее, в автобиографическом очерке «Урал», Грин опишет много мрачных и тяжелых картин из жизни золотоискателей, в которой за кажущейся романтикой скрывался нелегкий изнурительный труд, грязь, нищета, пьянство.
   И хотя Александру удалось некоторое время поработать на Урале на Шуваловских золотоносных приисках, самородков он так и не нашел. Все попытки устроить собственную судьбу по примеру своих любимых героев успехом не увенчались. И тогда он решил пойти в армию. Этот отчаянный шаг был продиктован стремлением обрести, наконец, устойчивые средства к существованию и выбиться из беспросветной нужды.

Глава III
Солдат, революционер, влюбленный…
   Как родилось это непростое решение, Грин рассказал в очерке «Тюремная старина»: «После того как я вернулся с Урала, прошли осень и зима. Я опять не мог никуда устроиться, жил кое-как на деньги отца в тесной, дешевой комнате и плохо соображал о том, как же мне быть. <…> Иногда удавалось переписать роли для театра или больничную смету, но в общем на свои заработки прожить я не мог. <…> Прошло лето, а осенью отец спросил меня: “Саша, что же ты думаешь делать?”».
   Что мог сказать я ему? Мне было смертельно жаль старика отца, всю жизнь свою трудовую положившего на нас, детей, и в особенности на меня – первенца, от которого ждали, что он будет инженером, доктором, генералом…
   – Я пойду в солдаты»¹⁸.
   Пребывание Грина на военной службе, длившееся менее года, – яркий пример его мощного противоборства обстоятельствам. «Моя служба в армии, – вспоминал впоследствии писатель, – прошла под знаком беспрерывного и неистового бунта против насилия»¹⁹.
   Всё вызывало протест: бессмысленная муштра, бесправие солдат, жестокость командиров… Едва ли не половину срока своей службы Грин находился в карцере. Завершился этот бунт побегом.
   В марте 1902 года Александр Гриневский зачислен рядовым в 213-й Оровайский резервный батальон, стоявший в городе Пензе, а в ноябре того же года «исключен из списка батальона бежавшим».
   Побег ему помогают совершить революционеры. Александр впервые встретился с ними во время службы в армии, тогда же стал читать запрещенную литературу, посещать тайные собрания, выполнять поручения.
   «Всё, что я знал о жизни, – рассказывал со временем Грин, – повернулось разоблачительно-таинственной стороной; энтузиазм мой был беспределен»²⁰.
   По первому слову эсера-вольноопределяющегося (пропаганду в Оровайском батальоне вели эсеры) он взял пачку прокламаций и разбросал их во дворе казармы. А вскоре после побега, снабженный паспортом на имя пензенского мещанина Александра Степановича Григорьева, он уже вел революционную пропаганду в городах средней полосы России. Он выступал в рабочих кружках в Нижнем Новгороде, Саратове, Тамбове.
   Из Гриневского даже пытались сделать террориста, для чего он две недели провел «в карантине» в Твери, но вскоре вернулся в Нижний Новгород, так как был признан негодным для террористического акта.
   В рассказе «Карантин» Грин устами своего героя Сергея говорит, как укрепилась в нем убеждение о недопустимости террора. Поэтическая русская природа, общение с простой девушкой из народа породили в Сергее сначала сомнение, а потом яростный протест против террористических планов, и он выходит из игры, поняв, что у него, как и у его товарищей, нет права убивать.
   Так началось разочарование Гриневского в деятельности эсеров. Однако он пока продолжал работать в эсеровской партии в качестве пропагандиста и осенью 1903 года прибыл с этой целью в Севастополь.
   Стояла ясная крымская осень, и город, изрезанный множеством бухт, был особенно прекрасен. В этом красивом романтическом городе Константин Паустовский узнал гриновский Зурбаган. Да и сам Грин признавался, что некоторые оттенки Севастополя вошли в его города: Лисс, Зурбаган, Гель-Гью, Гертон.
   Здесь Гриневский выступал перед солдатами и матросами и проявил себя необычайно одаренным пропагандистом. Он обладал талантом убеждать, способностью говорить о сложных вещах просто, доходчиво, увлекательно.
   Участник революционных событий в Севастополе 1903 года Григорий Чеботарев вспоминал, что выступления Гриневского пользовались особым успехом. В этих выступлениях окреп дар владения словом, который в дальнейшем сделает Грина одним из наиболее оригинальных писателей.
   В Севастополе он сотрудничал с местными революционерами. И хотя этот город из-за Черноморского флота представлял для противников режима большой интерес, но описанная Грином организация севастопольских революционеров вызывает улыбку: «Я приехал в Севастополь на пароходе из Одессы. <…> Неподалеку от тюрьмы стояла городская больница. В ней был смотрителем один старик, бывший ссыльный; к нему я пришел со своим паролем, и он отвел меня к фельдшерице Марье Ивановне, а та отвела меня к Киске, жившей на Нахимовском проспекте.
   Киска была центром севастопольской организации. Вернее сказать, организация состояла из нее, Марьи Ивановны и местного домашнего учителя, административно-ссыльного.
   Учитель был краснобай, ничего революционного не делал, а только пугал остальных членов организации тем, что при встречах на улице громко возглашал: “Надо бросить бомбу!” или: “Когда же мы перевешаем всех этих мерзавцев?!”»²¹.
   Все описанные Грином персонажи имели реальных прототипов, но особо следует остановиться на Киске. Под этой партийной кличкой скрывалась Екатерина Александровна Бибергаль. Ей было на тот момент 23 года. «В меру высокая, тоненькая, с легкой походкой, с тонкими чертами лица, с головкой, обрамленной, как ореолом, русыми пышными, волнистыми волосами, с карими, лучистыми глазами, она была обаятельна. Голос нежный, чистый», – так девушку описывают современники²². Очаровательная внешность соединялась в ней с необычайным революционным энтузиазмом, который Екатерина унаследовала от отца, известного народовольца Александра Николаевича Бибергаля. В Севастополь она была сослана под надзор полиции, но это не мешало ей активно участвовать в революционной деятельности и там.
   Любовь, вспыхнувшая к ней у Александра Гриневского, окрашивалась романтическим ореолом опасности, тайны. Часто им приходилось вместе бывать на сходках, вместе выступать перед матросами или солдатами.
   Об одном из таких выступлений Грин рассказывал: «Однажды ночью на Артиллерийской слободке состоялось первое мое свидание с рядовым Палицыным, невзрачным рябоватым солдатиком. Через Киску он распространял в казармах революционную литературу. Киска, бывшая тут же, убедила Палицына созвать собрание рядовых, на котором я должен был с ними говорить. <…> Я сказал им так много и с таким увлечением, что впоследствии узнал лестную для меня вещь: оказывается, один солдат после моего ухода бросил с головы на землю фуражку и воскликнул:
   – Эх, пропадай родители и жена, пропадай дети! Жизнь отдам!»²³.
   И можно не сомневаться, что красноречие Грина подкреплялось не столько революционной убежденностью, сколько его страстным чувством к Бибергаль. Любовь вдохновляла, заставляла пренебрегать опасностью.
   А опасность была совсем рядом. Однажды, когда Гриневский неподалеку от Графской пристани встретился с двумя солдатами, чтобы условиться о месте сходки, к нему подошел городовой и предложил пройти в участок. Оказывается, о его пропагандистской работе уже было известно полиции и его разыскивали по городу.
   Арест был произведен 11 ноября 1903 года. Для молодого человека с очень свободолюбивой душой, каким был Грин, это стало настоящим потрясением. Даже через десятки лет, описывая свои чувства, он ощущал пережитое очень остро: «Никогда мне не забыть режущий сердце звук ключа тюремных ворот, их тяжкий, за спиной, стук…»²⁴
   Он пытался вырваться на свободу: объявлял голодовку, писал прошения, пытался бежать самостоятельно и с помощью товарищей по партии. В этом деятельное участие принимала Екатерина Бибергаль. Ей удалось достать крупную сумму денег, было куплено парусное судно, на котором Гриневского предполагали переправить в Болгарию. Но побег не удался. После долгого судебного разбирательства, длившегося почти два года, Гриневского признали «весьма важным революционным деятелем». Он был исключен из службы с лишением воинского звания, лишен прав состояния и приговорен к 10-ти годам ссылки в Сибирь. Однако отправить его туда не успели.
   Грянула революция, и на основании царского манифеста Гриневский был выпущен из севастопольской тюрьмы. Это произошло 24 октября 1905 года.
   Первое время после освобождения Александр воспринимал окружающий мир через призму пережитого: «Свобода, которой я хотел так страстно, несколько дней держала меня в угнетенном состоянии. Все вокруг было как бы неполной, ненастоящей действительностью. Одно время я думал, что начинаю сходить с ума.
   Так глубоко вошла в меня тюрьма! Так долго я был болен тюрьмой…»²⁵
   Оказавшись на свободе, Гриневский продолжил сотрудничать с революционерами. Так, по заданию организации, он ездил в Одессу за оружием: в Севастополе готовилось восстание на крейсере «Очаков» под предводительством лейтенанта Петра Петровича Шмидта, которое было безжалостно подавлено.
   Революционную работу в Севастополе пришлось приостановить, и Гриневский попросил отправить его для пропаганды в Петербург. Ему дали денег и явку. Но, на самом-то деле, его толкали в столицу совсем другие побуждения. Там в это время находилась Екатерина Бибергаль. За два года разлуки чувства Александра не остыли, но для Екатерины на первом месте всегда была преданность идее. Почувствовав, что Гриневский охладел к революционной деятельности, она испытала разочарование, между ними начались нелады. И вот кульминация: Александр делает девушке предложение, а когда она отвечает отказом, стреляет в нее из небольшого револьвера. Рана оказалась не тяжелой, Екатерина вскоре поправилась. Но увидеться с ней наедине и объясниться Александру так и не удалось. Вскоре они расстались навсегда.
   Дальнейшая судьба Бибергаль сложилась трагично. В 1908 году она была приговорена к каторге и ссылке за участие в покушении на великого князя Владимира Александровича. Освободившись после Февральской революции, продолжала активную общественно-политическую деятельность. В 1920—1930-е годы была членом Общества политкаторжан. В 1938 году Бибергаль арестовали, и в ссылке она провела практически всю жизнь. В 77-летнем возрасте Екатерину Александровну, больную, с ампутированной после перелома ногой, наконец амнистировали! Умерла Екатерина Бибергаль в 1959 году в Ленинграде, через два года после освобождения.
   В заключение хотелось бы привести слова одного из исследователей творчества писателя: «Ее любил Грин, а она любила революцию».

Глава IV
«Я нашел свое место в жизни…»
   1906 год начался для Александра Гриневского с ареста. Он жил на нелегальном положении уже месяц, так как начались новые репрессии против амнистированных. Задержали его 7 января под именем мещанина Николая Иванова Мальцева. Во время обыска при нем и на квартире ничего предосудительного не нашли, но по агентурным сведениям было известно, что Гриневский входил в состав организации социалистов-революционеров. И хотя детальных сведений о его революционной деятельности в Петербурге не имелось, но полиция считала, что он играл среди своих единомышленников важную роль.
   Гриневского заключили в петербургскую одиночную тюрьму «Кресты», где он содержался до весны. Именно в стенах тюрьмы и произошла судьбоносная встреча Александра Гриневского с девушкой, которая станет его добрым ангелом на всю жизнь.
   Вера Абрамова родилась в Петербурге в 1882 году в семье чиновника государственного контроля, действительного статского советника, Павла Егоровича Абрамова. Мать умерла рано, и воспитанием девочки занимались отец и бабушка.
   Вера Абрамова получила прекрасное образование. Окончив с золотой медалью Петербургскую женскую гимназию, поступила на физико-математическое отделение Высших женских (Бестужевских) курсов, которое закончила в 1902 году по разделу химии, затем сразу же поступила в Женский медицинский мнститут, где проучилась только два года. Под влиянием революционных настроений, охвативших Россию, девушка увлеклась общественной деятельностью: преподавала в Смоленских классах для рабочих, работала в подпольной организации «Красный крест», благодаря чему и познакомилась с Александром Гриневским.
   Ему было двадцать шесть, ей – двадцать четыре. Он успел пройти множество испытаний, немало увидел и пережил. Она жила в спокойном и светлом мире семьи и, лишь занявшись общественной работой, включилась в бурную и стремительную жизнь страны. Судьба и время соединили их, и это стало важнейшим событием в их биографии.
   Вера Павловна вспоминала: «Мое знакомство с Александром Степановичем началось весной 1906 года. Я работала тогда в подпольной организации «Красный крест». Как известно, это общество помогало политическим заключенным и ссыльным, без различия партий, начиная с кадетов и кончая анархистами. <…> В «Кресте» тогда работали многие общественные деятели: знаменитые адвокаты, защищавшие политических, писатели, издатели и их жены. Мы, молодые члены организации – курсистки, студенты, учительницы, – должны были обслуживать заключенных в тюрьмах. Закупали на деньги «Креста» большое количество продуктов, белье, верхнее платье, иногда сапоги и теплые вещи и передавали все это или в общие камеры на имя старост, или же сидевшим в одиночках. Иногда надо было ездить к семьям высланных или безработных, так как многие из них жестоко нуждались. Нередко на дом приходили рабочие, уволенные с заводов за участие в стачке или бежавшие из ссылки. Приходилось участвовать в организации концертов, которые устраивались для сбора денег. Клиентура «Креста» была очень большая, и денег требовалось много. Общение с людьми было широкое и дружеское, и дело это мне очень нравилось.
   Кроме перечисленных обязанностей, у меня была еще одна: я должна была называть себя «невестой» тех заключенных, у которых не было ни родных, ни знакомых в Петербурге. Такое звание давало мне право ходить к ним на свидания, и таким образом поддерживать их и вообще о них заботиться: передавать провизию, книги, исполнять их поручения. <…>
   Мои отношения с Александром Степановичем начались так же, как они обычно начинались и с другими «женихами». Ко мне на квартиру пришла незнакомая девушка и сказала, что ее сводный брат, А. С. Гриневский, сидит с января 1906 года в «Крестах». До сих пор она, Наталья Степановна, сама ходила к нему на свидания и делала передачи, но в мае ей придется уехать <…>, и она просит меня заменить ее. <…>
   Я начала хлопотать о разрешении мне свидания с Александром Степановичем, а он – писать мне. Его письма резко отличались от писем других «женихов» и не-женихов, писавших мне из тюрем. Почти все жаловались… Но Гриневский писал бодро и осторожно. Письма его меня очень интересовали.
   В мае выяснилась судьба Александра Степановича. Его приговорили к ссылке в Тобольскую губернию и перевели в пересыльную тюрьму. Наталья Степановна была еще в Петербурге и потому, когда я получила разрешение на свидание, мы пошли с ней в тюрьму вместе. Это свидание с незнакомым человеком, на днях отправляющимся в далекую ссылку, было для меня очередным делом. Я от него ничего не ожидала. Думала, что этим свиданием окончатся наши отношения с Гриневским, как они кончались с другими «женихами». Однако оно кончилось совсем по-иному и для меня значительно. <…>
   Александр Степанович вышел к нам в потертой пиджачной тройке и синей косоворотке. И этот костюм, и лицо его заставили меня подумать, что он – интеллигент из рабочих. Разговор не был оживленным. Александр Степанович и не старался оживить его, а больше присматривался.
   «Сначала ты мне совсем не понравилась, – рассказывал он впоследствии, – но к концу свидания стала как родная».
   Дали звонок расходиться. И тут, когда я подала Александру Степановичу руку на прощание, он притянул меня к себе и крепко поцеловал. До тех пор никто из мужчин, кроме отца и дяди, меня не целовал; поцелуй Гриневского был огромной дерзостью, но, вместе с тем, и ошеломляющей новостью, событием»²⁶.
   Они расстались, и через две недели Вера Абрамова прочитала в письме Гриневского волнующие строки: «Я хочу, чтобы вы стали для меня всем: матерью, сестрой и женой».
   Дальнейшие события развивались стремительно. Вскоре Гриневского отправили на 4 года в ссылку в г. Туринск Тобольской губернии. Прибыл он туда в начале июня, а через два дня бежал. С помощью эсеров добрался до Москвы и попросил направить его работать пропагандистом в Петербург. Ему отказали, хотя пропагандист он был талантливый. Гриневского называли «гасконцем», так как он любил прибавлять к фактам небылицы, а в деле пропаганды и подпольной печати это было опасно. Но ему сказали, что партия нуждается в агитке для распространения в войсках. Гриневский ответил: «Я вам напишу!».
   А задолго до этого, когда он только начинал свой путь в революцию и ему поручали написать прокламацию, то он всегда стремился придать ей необычайную для такой литературы беллетризованную форму.
   Однажды товарищ по революционной работе Наум Быховский, прочитав прокламацию, составленную Грином, заметил: «А знаешь, Гриневский, из тебя мог бы получиться писатель!».
   Действие этих слов имело удивительную силу.
   «Это было, – рассказывал Грин, – как откровение, как первая, шквалом налетевшая любовь. Я затрепетал от этих слов, поняв, что это то единственное, что сделало бы меня счастливым… Зерно пало в душу и стало расти. Я нашел свое место в жизни»²⁷.
   Рассказ-агитка, написанный Грином и подписанный инициалами «А. С. Г.», назывался «Заслуга рядового Пантелеева». В нем говорилось о судьбе солдата, бывшего крестьянина, который проявил неудержимое рвение при подавлении крестьянского бунта.
   Еще в типографии весь тираж рассказа был конфискован. В докладе цензора говорилось: «В рассказе «Заслуга рядового Пантелеева» изображается экспедиция военного отряда для укрощения крестьян, учинивших разгром помещичьей усадьбы. <…> Находя, что названный рассказ имеет целью: возбудить в читателях враждебное отношение к войску, побудить войска к неповиновению при усмирении бунта и беспорядков, я полагаю нужным брошюру задержать, а против автора возбудить судебное преследование»²⁸. Спасло его от нового ареста то, что никто из работников типографии не назвал настоящего имени автора.
   В начале июля Гриневский поспешил в Петербург, ему не терпелось встретиться с Абрамовой.
   Вера Павловна рассказывала: «Как-то в жаркий день, набегавшись по городу, я поднималась по всегда безлюдной нашей парадной. Завернув на последний марш, я с изумлением увидела: на площадке четвертого этажа, у самых наших дверей, сидит Гриневский! Худой, очень загорелый и веселый.
   Вошли в квартиру, пили чай и что-то ели. Александр Степанович рассказал: <…> паспорт у него фальшивый, нет ни денег, ни знакомств, ни заработка. Выходило, что одна из причин этого рискованного бегства – я. Это налагало на меня моральные обязательства. Слушая его рассказ, я думала: “Вот и определилась моя судьба: она связана с жизнью этого человека. Разве можно оставить его теперь без поддержки? Ведь из-за меня он сделался нелегальным”»²⁹.
   Гриневский снял комнату и прожил в Петербурге с месяц. Но паспорт, которым его снабдили эсеры, казался ненадежным. Опасаясь ареста, Александр уехал в Вятку к отцу.
   Через несколько лет разлуки он наконец встретился с родными. Сестра Екатерина вспоминала: «Ярко встала в памяти наша встреча и прогулка в Загородный сад, в Вятке, где ты угощал меня лимонадом, а досужая молва разнесла на другой день, по городу, что “вот-де Катя Гриневская кутит по загородным ресторанам”, а мне несчастной и реабилитировать то себя нельзя было, не выдав тебя»³⁰.
   Отец дал Александру паспорт умершего личного почетного гражданина Алексея Мальгинова, под именем которого ему предстояло прожить несколько лет.

Глава V
Открытие «Гринландии»
   Отныне основным занятием Александра Гриневского стала литература. По возвращении в Петербург он написал еще один рассказ из солдатской жизни под названием «Слон и Моська» для издательства «Свободная пресса». Но на него был наложен арест, и, так же как и первый, он до читателей не дошел. Отдельные экземпляры этих произведений были обнаружены в архивах много лет спустя после смерти Грина.
   Сам же писатель началом своей литературной деятельности считал декабрь 1906 года, когда в газете «Биржевые ведомости» за подписью «А. А. М-в» напечатали рассказ «В Италию». Это трогательная история о революционере, который, прячась от полиции в чужом дворе, встречается там с маленькой девочкой, которая принимает его за своего дядю. Они беседуют, он обещает малышке повезти ее на настоящем поезде в Италию… В это время во двор заходит полиция в поисках беглеца, и девочка сообщает, что находящийся рядом с ней человек – это ее дядя Сережа, который недавно приехал. Полицейские ушли ни с чем, а революционеру удалось скрыться.
   Рассказ «В Италию» написан легким динамичным слогом, в нем звучат уже подлинные гриновские интонации. Следом появились другие рассказы – «Кирпич и музыка», «Марат», «Случай», впервые подписанный псевдонимом «А. С. Грин».
   О том, как родился этот псевдоним, рассказала Вера Павловна: «Первый рассказ «В Италию» <…> был подписан «А. А. М-в». Но такая подпись не удовлетворяла Александра Степановича. Ведь Мальгинов – это была чужая, временная фамилия. Надо было придумать псевдоним. Толковали целый вечер и остановились на «А. С. Грин». Сначала этот псевдоним нравился Александру Степановичу, но потом он испытал в нем разочарование. Оказалось, что изданы несколько переводных романов англичанки Грин, и первые годы, когда Александра Степановича еще мало знали, его путали с этой писательницей. Не помню, какие у нее были инициалы, но иные, чем у него. Чтобы подчеркнуть эту разницу, Александр Степанович представлялся: «А. эС. Грин», чем, вероятно, вызывал немалое удивление»³¹.
   Вера Павловна поведала и о том, как было придумано заглавие для первой книги рассказов Грина «Шапка-невидимка», которая вышла в 1908 году: «Конечно, сборник можно было бы назвать по заглавию одного из рассказов, в него входивших, но Александр Степанович этого не захотел. Тогда я предложила: «Ты – таинственная личность. Как автор – ты А. С. Грин, по паспорту Алексей Мальгинов, а на самом деле Александр Гриневский. Даже я не рискую называть тебя Сашей, а зову вымышленным именем. Сама я тоже должна скрываться, вот и посвящение твое «Другу моему Вере», а не жене. Оба мы как будто под шапкой-невидимкой. Назовем так книгу»³².
   Грин согласился с таким названием, потому что оно соответствовало содержанию книги. Большинство рассказов в сборнике посвящено нелегалам. Их достаточно противоречивые образы отразили разочарование писателя в деятельности эсеровской организации. Он не принял пустозвонного краснобайства ее лидеров, крикливых лозунгов, тактики индивидуального террора. Всё это проявилось в «Шапке-невидимке».
   Книга писателя не удовлетворила. Грин продолжал искать свой путь, свою дорогу в литературе. Определенным этапом в этих поисках явились рассказы «Она», «Воздушный корабль» как предверье будущего романтизма… Но подлинно «гриновским» произведением стал «Остров Рено» – первый рассказ Александра Грина, действие которого происходит в вымышленной стране, с географическими названиями, «не похожими ни на какие». Эту придуманную страну критик Корнелий Зелинский впоследствии остроумно назовет «Гринландией».
   Приключенческий сюжет рассказа и экзотическое место действия – маленький тропический остров – не помешали наиболее проницательным читателям и критикам найти в нем созвучие с реальной общественной жизнью России 1900-х годов.
   В статье «Литературные силуэты» критик Лев Войтоловский писал об «Острове Рено»: «Может быть, этот воздух не совсем тропический, но это новый особый воздух, которым дышит вся современность – тревожная, душная, напряженная и бессильная»³³.
   Романтизм Грина оказался созвучен своему времени. Вместе с рассказами Горького, стихами Блока романтическое творчество Грина пробуждало в человеке веру в собственные силы, желание борьбы и победы. В той же статье «Литературные силуэты» было дано определение гриновского романтизма: «Романтика романтике рознь. И декадентов называют романтиками. <…> У Грина романтизм другого сорта. Он сродни романтизму Горького. <…> Он дышит верой в жизнь, жаждой здоровых и сильных ощущений»³⁴.
   Романтизм оказался наиболее близок творческому дарованию Грина, его мироощущению. И хотя после «Острова Рено» у Грина были и реалистические произведения, именно в романтическом творчестве он обрел свой собственный художественный почерк.
   1907–1910 годы – это время творческого становления писателя, когда рос и развивался его самобытный талант, формировалось его идейно-художественное кредо. И на этом нелегком пути становления творческой личности рядом всегда находилась Вера Абрамова – верный, надежный, единственный друг.
   Именно так – «Единственный друг» – Грин назвал посвященное ей стихотворение, и она оправдала эти слова всей своей жизнью. Она решилась нарушить социальные условности, согласилась на многие лишения, не побоялась пойти против воли отца, соединив свою судьбу с нелегалом, и без ропота несла эту нелегкую ношу.
   Сама Вера Павловна рассказывала об этом так: «Вскоре после переезда я написала отцу, что поселилась с тем самым Гриневским, с которым познакомила его в прошлом году. Теперь я понимаю, каким тяжелым ударом было это известие для отца, но в то время я считала себя вполне правой. Однако и мне пришлось нелегко. Отец ответил двумя письмами: мне и Александру Степановичу. Мне он написал, что я опозорила его и что он меня стыдится. Что я теперь отрезанный ломоть; можно, конечно, приложить отрезанный ломоть к караваю, но они уже не срастутся. Что больше я не получу от него ни копейки. <…>
   С тех пор он в течение трех лет не обмолвился и словом об Александре Степановиче и никогда не спросил, как мне живется. Я стала, действительно, отрезанным ломтем, как он и предсказал»³⁵.
   Вера Павловна, будучи по образованию химиком, поступила работать в химическую лабораторию. Грин стремился утвердиться в своем литературном призвании. Его стали печатать различные петербургские журналы, в том числе «Русская мысль», «Всемирная панорама», «Новый журнал для всех».
   Писал Грин в это время легко и быстро, в два-три приема рассказ был окончен. Если сюжеты не находились, он говорил: «Надо принять слабительное». Это означало, что он приступал к чтению приключенческой литературы, фантастических романов, читал Дюма, Эдгара По, Стивенсона. Это давало толчок воображению, и Грин снова был готов к творчеству.
   Получив гонорар, приходил домой с цветами, конфетами. Однажды подарил Вере Павловне красочное издание романа Александра Дюма «Королева Марго» с надписью: «Милой моей Гелли, вдохновительнице и покровительнице, от сынишки и плутишки Саши».
   Трогательная надпись многое говорит об их отношениях, о которых и сама Вера Павловна поведала достаточно откровенно: «Первые шесть лет наша супружеская жизнь с Александром Степановичем держалась на его способности к подлинной, большой нежности. Эта нежность не имела никакого отношения к страстности, она была детская. Как-то вскоре после состоявшегося сближения у меня появилось к нему материнское отношение. Это ему нравилось. Он любил чувствовать себя маленьким, играть в детскость. И это хорошо у него выходило, естественно, без натяжки. <…> А мое сердце пело, и все трещины в здании нашей семейной жизни замуровывались этим, все исцеляющим, цементом нежности»³⁶.
   Сложности в их отношениях коренилась во многих причинах. Здесь и материальная нестабильность: гонорары начинающего литератора были невелики и нерегулярны. Здесь и увлечение Грина богемной средой, когда он нередко возвращался домой пьяным. Здесь и разница их жизненных устремлений: Вере Павловне хотелось покоя и стабильности, а Грин стремился в самую гущу жизни, желая постичь ее во всем многообразии. Ведь именно реальная действительность служила основой для гриновских экзотических фантазий.
   Это отмечали многие исследователи – современники Грина, в том числе один из самых глубоких литературных критиков того времени Аркадий Горнфельд: «Нынешнего читателя трудно чем-нибудь удивить; оттого он, пожалуй, и не удивился, когда прочитав в журнале такие рассказы Грина, как «Остров Рено», «Колония Ланфиер», узнал, что это не переводы, а оригинальные произведения русского писателя.
   Что ж, если другие стилизуют под Боккаччо или под XVIII век, то почему Грину не подделывать Брет-Гарта. Но это поверхностное впечатление; у Грина это не подделка и не внешняя стилизация: это свое. <…> Чужие люди ему свои, далекие страны ему близки, потому что это люди, потому что все страны – наша земля. <…> Он хочет говорить только о важном, о главном, о роковом: и не в быту, а в душе человеческой»³⁷.

Глава VI
Арест, свадьба, ссылка
   Книга А. Грина «Рассказы», на которую откликнулся в своей рецензии Горнфельд, стала еще одним доказательством роста литературного дарования молодого писателя.
   Грин уверенно шагал по избранному пути к новым успехам, но внезапно его настигло революционное прошлое.
   Летом 1910 года он был неожиданно схвачен агентами охранки, когда возвращался в свою квартиру. Тут же был произведен обыск, и хотя ничего предосудительного найдено не было, Грина увезли в тюрьму.
   В донесении начальника петербургского охранного отделения от 19 августа 1910 года сообщалось: «27 минувшего июля, в С. Петербурге по 6-й линии Васильевского острова, д. № 1, кв. 33, арестован неизвестный, проживавший по чужому паспорту на имя личного почетного гражданина Алексея Алексеева Мальгинова.
   Задержанный при допросе в отделении показал, что в действительности он есть Александр Степанов Гриневский, скрывшийся с места высылки из Тобольской губернии, где он состоял под гласным надзором полиции. Гриневский за проживание по чужому паспорту С. Петербургским градоначальником подвергнут 3-месячному аресту при полиции и по отбытии срока ареста будет препровожден в распоряжение Тобольского губернатора» на 1 год и 7 месяцев для отбывания ссылки³⁸.
   Грин считал, что его арестовали по доносу журналиста Александра Котылева, которому он рассказал, что живет по чужому паспорту. Но документального подтверждения этому нет. Любопытную версию высказал в своих воспоминаниях писатель Николай Карпов: «Как предполагали, выдал Грина его портрет, помещенный в еженедельном журнале «Весь мир», который редактировал доктор Рамм. Охранка разыскивала террориста Александра Степановича Гриневского, а под портретом стояла подпись – А. С. Грин»³⁹.
   Вера Павловна узнала о случившемся, когда вернулась из Кисловодска, где лечила сердце. В полиции ей рассказали, что Александр Степанович сразу открыл свое настоящее имя и подал прошение о венчании. Она тоже стала в свою очередь хлопотать об этом. Дело продвигалось медленно, а срок ссылки приближался. Наконец разрешение было получено, наступил день венчания.
   Вера Павловна подробно описала это событие: «Для девушек моего поколения свадебный ритуал был крупным жизненным событием. К нему следовало приготовиться. Я сшила себе хоть и скромное, но белое платье, а в день венчанья пригласила на дом парикмахера причесать меня и прикрепить фату с флердоранжем. Заранее заказала две кареты: одна приехала за мной, другая – в Арестный дом, за Александром Степановичем. Со мной ехала тетушка и один из шаферов. Грина привезли под слабым конвоем; с ним в карете ехал помощник начальника арестного дома, а на козлах – городовой. В церковь пришел еще шафер и две сестры Александра Степановича: Наталья Степановна и младшая сестра – Екатерина Степановна, приезжавшая тогда погостить к старшей. Однако, несмотря на малое количество званых, церковь была наполовину заполнена незнакомыми штатскими; они же стояли по обеим сторонам лестницы, ведущей во второй этаж, в церковь.
   Неловко было проходить мимо этих, в упор смотревших на нас, людей. Также пристально рассматривали нас и барышни-певчие, стоявшие на клиросе. А мы, на беду, шагу ступить не умели, все делали невпопад или по подсказке. У нас не было атласного полотенца, которое стелется под ноги венчающимся. Кто-то, сердобольный, принес вместо него обычное. Требовалось иметь четырех шаферов, так как трудно во все время венчания держать тяжелые венцы, а у нас было только два шафера, кто-то из агентов сменил усталых шаферов. У меня от волнения лопнула нижняя губа, и я очень конфузилась от того, что на ней то и дело выступала капелька крови… Наконец обряд кончился. Повели расписываться и что-то объяснили насчет паспортов, торопили с получением новых. Затем Александру Степановичу следовало вести меня вниз под руку, а мы пошли порознь, да еще Александр Степанович громко сказал: «Ну вот, ты теперь моя законная жена, и я могу, если ты убежишь, вернуть тебя по этапу». Сели каждый в свою карету и поехали в разные стороны»⁴⁰.
   Вскоре после венчания Александра Грина отправили в арестантском вагоне в ссылку в г. Пинегу Архангельской губернии. С тем же поездом, в пассажирском вагоне, выехала и Вера Павловна, которая описала их новое местопребывание: «На третий день путешествия, к вечеру, мы приехали в Пинегу. В 1910 году Пинега хоть и называлась уездным городом, однако, больше походила на село. Главная улица, растянувшаяся километра на два вдоль большой дороги, вторая, более короткая, параллельная первой, и несколько широких переулков, соединяющих первую улицу со второй и с берегом реки, где тоже лепятся домики, – вот и весь город. Посреди города – площадь и на ней церковь; подальше – еще базарная площадь, больница, почта и несколько лавок»⁴¹.
   Гриневские сняли жилье в одном из подворий, по соседству тоже жили ссыльные. В Пинеге при Народном доме была библиотека, которой Грин активно пользовался. Чтение и охота – его любимые занятия в ссылке. А вот чрезмерного общения он не любил. Вскоре после приезда он вывесил на двери объявление, что А. С. Гриневский принимает гостей по пятницам, после семи часов вечера.
   Об этом интересно рассказывала Мария Машинцева, в те годы тоже политическая ссыльная: «Александр Степанович был высоким худым человеком с желтоватым цветом лица. Держался он весело и приветливо. Вера Павловна – красивая молодая женщина, всегда подтянутая и молчаливая, производила на ссыльных впечатление «тонкой» дамы из аристократической семьи. Она часто уезжала в Петербург. В обращении она была приветливо холодна, так что ссыльные всегда говорили: «Пойдем к Александру Степановичу» и никогда – «Пойдем к Гриневским». Александр Степанович привлекал всеобщее внимание тем, что был писателем и к тому же очень живым человеком. <…> Грин много читал и работал. Письменный стол его был всегда завален книгами и рукописями. Жить в ссылке было скучно. Многие ссыльные ничего не делали и часами слонялись из дома в дом. Приходили к Александру Степановичу, сидели бесцельно, переливая из пустого в порожнее и мешая ему писать. Гриневские вывесили объявление. К близким людям оно не относилось, те и сами понимали занятость Грина и в рабочие часы без дела к нему не заходили»⁴².
   В архангельской ссылке Грин написал целый ряд произведений. Среди них рассказы из жизни ссыльных «, «Ксения Турпанова», «Зимняя сказка», романтические рассказы «Синий каскад Теллури», «Трагедия плоскогорья Суан», замечательная новелла о любви «Позорный столб». Трепетно и бережно описывает писатель это великое чувство, а заканчивает повествование фразой, ставшей ныне классической: «Они жили долго и умерли в один день». Такую же концовку Грин использует в рассказе «Сто верст по реке». И это не «досадная небрежность автора», как написано в одной из рецензий, а гриновское понимание страстного и неразрушимого чувства – любви «на разрыв сердца».
   Творчество помогало Грину скрашивать однообразие жизни вдали от столицы. Но иногда тоска по «большой земле» брала верх.
   «Я грущу. Я вспоминаю Невский, рестораны, цветы, авансы, газеты, автомобили, холодок каналов и прозрачную муть белых ночей, когда открыты внутренние глаза души (наружные глаза души – это мысль). Здесь морозы в 38 гр., тишина мерзлого снега и звон <в> ушах, и хочется подражать Бальмонту»⁴³, – сообщал Грин в одном из писем.
   Он писал прошение за прошением, стремясь сократить срок ссылки или хотя бы переехать поближе к центру, в Архангельск. Разрешение на переезд было наконец получено, но он прожил в Архангельске только два месяца. 15 марта 1912 года срок ссылки А. С. Гриневского закончился. В этот же день он отбыл в Петербург.

Глава VII
Грин в кругу литераторов
   «Грин появился в Петербурге в 1912 году, окруженный неким ореолом таинственности и необыкновенности. Кое-кто его в Петербурге помнил: еще за несколько лет до того в «Биржевке» (газете «Биржевые ведомости») был напечатан его рассказ, правда, под другой фамилией, но принадлежавший именно ему, Грину. Потом Грин на несколько лет исчезал. Где он пропадал? Вот тут-то и начинались легенды, питаемые, прежде всего, содержанием рассказов Грина, которые он давал в петербургские еженедельники. <…> Говорили, что за какое-то преступление Грин отбывал тяжкое наказание в какой-то заморской тюрьме; помню, один экспансивный приятель с таинственным видом как-то сказал мне: «А знаешь, он человека убил!» Да и Куприн с характерным для него озорным хохотком сказал про Грина: «У него лицо каторжника», – на что Грин, когда ему про этот отзыв сообщили, как-то при встрече с Куприным спросил его: «А вы, Александр Иванович, когда-нибудь настоящих каторжников видели? Небось, нет. А вот я видел». Они тогда чуть ни поссорились: Куприн таких замечаний не терпел. <…>
   Всякого рода слухам и россказням способствовала и внешность Грина. Он был высок ростом, худощав, я бы сказал, долговяз, сутул, с длинным узким лицом, изрезанным морщинами, и даже с каким-то шрамом. По характеру он был скорее сумрачен. Я не помню, например, чтобы он когда-нибудь весело хохотал. Это не мешало ему быть остроумным и занимательным собеседником. Единственно, чего он не терпел в разговорах, это расспросов о его жизни и приключениях. Тут он отделывался каким-нибудь замечанием, вроде: “Да, всякое бывало”».⁴⁴
   В зарисовке журналиста Евгения Хохлова Александр Грин представлен в непростое для него время возращения в редакционно-издательскую среду после почти двухлетнего перерыва. Нужно было восстанавливать прежние литературные связи и дружеские контакты, вновь завязывать отношения с издательствами, редакциями газет и журналов.
   Характерно в этом отношении письмо Грина в редакцию журнала «Русская мысль» в июне 1912 года: «Покорнейше прошу Вас сообщить мне, не предполагаете ли Вы напечатать мой рассказ в июне или июле месяцах; <…>16-го мая я вернулся в СПб. из Архангельска; денежный вопрос стоит во всей силе и остроте»⁴⁵.
   Речь идет о рассказе «Трагедия плоскогорья Суан», который напечатали в июльском номере «Русской мысли». Произведения Александра Грина появились и в других изданиях, готовилось к печати первое собрание сочинений. Один из томов был снабжен посвящением: «Другу моему Вере. 1912 г.».
   Вера Павловна по-прежнему оставалась для Грина самым близким человеком, но жилось ей в это время совсем нелегко. Ее предельно откровенный рассказ звучит волнующе и драматично: «Время с лета 1912 года до осени 1913-го оказалось очень тяжелым. После невольного воздержания в течение двух лет, проведенных в ссылке, в Петербурге Грин закутил. Пропадал из дому по два-три дня, приходил полубольной, раздраженный. Отсыпался, потом пил черный кофе, заставлял себя работать. <…> Написав рассказ, Грин шел продавать его и исчезал. Так прошла вся зима. Подобное поведение бывало и раньше, до ссылки, но теперь периоды пьянства стали длиннее, а пребывание дома – короче. А главное, изменилось отношение Александра Степановича ко мне. Он, несомненно, сознательно повел наши отношения к разрыву, романтика отношений исчезла. <…> Осенью 1912 года у нас еще раза два-три повторились «прежние» уютные вечера, когда Александр Степанович читал мне свои рассказы. <…> Но вскоре это кончилось. <…> Мы виделись, как пишет об этом Грин, редко и мало, а главное, во время пребывания его дома, он был мрачен и «нескрываемо равнодушен» ко мне. <…>
   Еще по-супружески мы провели около года, потом в близости миновала всякая необходимость, да и видеться мы стали реже. На одном только настаивал Грин: «Не бросай меня по человечеству!»»⁴⁶
   Для Грина существование внутренней духовной связи с Верой Павловной было абсолютно необходимо, эта женщина по-прежнему играла значительную роль в его судьбе. Яркое доказательство – заключительная строка в автобиографии писателя, датированной мартом 1913 года: «Главное событие моей жизни – встреча с В. П. Абрамовой, ныне моей женой»⁴⁷.
   Два года спустя он подтвердит это снова, сделав посвящение к сборнику рассказов «Загадочные истории»: «Единственному моему другу – Вере – посвящаю эту книжку и все последующие. А. С. Грин. 11 апреля 1915 года».
   Слова эти – пророческие. Вера Павловна осталась другом Грина навсегда.
   Его жизнь литературная и человеческая была полна противоречий. Отношения в писательской среде – это очень многогранный психологический процесс, движимый самой разной мотивацией. Для Александра Грина это осложнялось еще и тем, что он писал совершенно необычные вещи, и многими это воспринималось как подражательство. В письме к редактору Виктору Миролюбову Грин с горечью признавался: «Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен. <…> Но, так как для меня перед лицом искусства нет ничего большего (в литературе) – чем оно, то я и не думаю уступать требованиям тенденциозным, жестким более, чем средневековая инквизиция. Иначе нет смысла заниматься любимым делом»⁴⁸.
   Но в окружении Грина были и те, кто сразу поверил в его самобытный талант. Исключительная роль в этом принадлежит Александру Куприну, с которым они были знакомы с 1907 года. Куприн помог Грину выйти на страницы крупных литературных журналов, помог утвердиться в своей художественной манере. Позднее Грин скажет о своем отношении к Куприну: «Люблю этого писателя и человека во всех его проявлениях. Много он мне дал, молодому, начинающему писателю»⁴⁹.
   Тесные, дружеские отношения сложились у Александра Грина с писателями Яковом Годиным, Леонидом Андрусоном, Иваном Соколовым-Микитовым, Николаем Вержбицким.
   С Вержбицким Грин некоторое время даже снимал вместе комнату и делился профессиональными секретами, о чем рассказывал Николай Константинович: «В нашей комнате было темновато. Для работы мы занимали места на двух смежных подоконниках – Грин слева, я справа. Работали молча. Грин писал на отдельных небольших листках, крупным, но неразборчивым почерком, со многими поправками.
   Мы с ним никогда не читали друг у друга написанное, не советовались. Не бывало у нас разговоров о сделанном после напечатания. Мы как будто дали молчаливое обещание – не лезть друг другу в душу. Тогда мне казалось, что таким образом соблюдается какое-то целомудрие, но, на самом деле, была самая обыкновенная застенчивость. Мы оба были чертовски застенчивы и прикрывали это чувство напускной грубостью и цинизмом.
   Мне достаточно было того, что Грин однажды сказал с большой серьезностью:
   – Я пишу и всё время беседую с моими героями, даже спорю с ними. Они тоже не оставляют меня в покое своими рассуждениями… Наверное, и тебе было бы неприятно, если бы кто-нибудь, непрошеный и непосвященный, начал вмешиваться в твой интимный разговор…
   Не смог я удержаться от вопроса, который, впрочем, задавали все: почему Грин избегает точной географии и обычных имен?
   Он отвечал на это по-разному и каждый раз – полушутя, как отвечают детям.
   Один раз он сказал мне по этому поводу:
   – Не думаю, что у тебя сильно изменится отношение к Гамлету, если тебе скажут, что он был не датчанин, а, скажем, житель Новой Зеландии. <…>
   Если Грина спрашивали о наилучшем, по его мнению, методе литературной работы, он неизменно отвечал:
   – Ставьте ваших героев в самые трудные и замысловатые положения. Только тогда они заживут у вас интересной и поучительной жизнью. Доказывать это не приходится – лучше всего узнаешь человека, когда он смеется, получает деньги, играет в карты и объясняется в любви.
   На простодушный вопрос одного начинающего беллетриста: «Как научиться хорошо писать?» – Грин ответил далеко не просто:
   – Тренируйте воображение… Лелейте мечты!»⁵⁰
   Яркие, необычные произведения писателя завоевывали признание, Грина все охотнее печатали самые разнообразные издания.
   В 1913 году в издательстве «Прометей» вышло трехтомное собрание сочинений. Александру Грину тогда было только 33 года, и это был большой успех молодого писателя. Следует добавить, что изначально предполагалось выпустить 6 томов, но издание было прервано – началась война 1914 года.
   Грин откликнулся на это событие целым рядом рассказов, в которых протестовал против братоубийственной бойни. Характерен в этом отношении рассказ «Баталист Шуан», где писатель устами своего героя выражает эту мысль предельно выразительно: «И кто из нас не отдал бы всех своих картин, не исключая шедевров, если бы за каждую судьба платила отнятой у войны невинной жизнью?»⁵¹
   А в другой раз он выразился еще более категорично: «Я не люблю войну. Это у меня с детства. <…> Состояние войны это состояние глупости и убийства»⁵².
   В творчестве Грина в это время усиливаются сатирические тенденции, начинается его активное сотрудничество с журналом «Новый сатирикон». Журналист Лидия Лесная, работавшая в то время в редакции, рассказывала: «Стихи Грина – да, это не оговорка, – именно стихи часто появлялись на страницах «Нового сатирикона» в течение 1914–1915 годов. А между тем в эти годы Грин был уже признанным писателем, мастером новеллы: вышли пять или шесть его книг.
   Грина упорно влекла сатира, быть может, потому, что его активной душе было тесно в привычных рамках, что неизрасходованная творческая энергия просила еще какого-то выхода. Кроме того, как я могла заметить, Грин всегда был самым ярым врагом мещанства, даже незначительное проявление мещанства, корысти, злобы приводило его в бешенство. Поэтому его стихи появлялись на страницах «Сатирикона».
   Грин часто появлялся в редакции с новыми вещами, а то и без них, просто заходил «на огонек» подышать остро насыщенным юмором редакционным воздухом. <…> И каждый раз после ухода Грина возникали разговоры о нем. Он всех почему-то волновал, и не только как автор, но и как личность. Что-то своеобразное было в его внутрь себя обращенном взгляде, суровом, но готовом на привет лице. Резкость его суждений не обнажалась перед каждым, но на ходу брошенные реплики создавали образ цельный и убедительно стройный. Он покорял своей внутренней убежденностью»⁵³.
   Обстановка в стране была тревожной и напряженной: на фронтах гибли люди, ухудшалась экономическая ситуация, росло недовольство народа. С самого начала войны за Грином как за неблагонадежным была установлена слежка. В октябре 1916 года за непочтительный отзыв о царе в общественном месте писателя выслали из Петрограда.

Глава VIII
Пешком на революцию
   Грин поселился на станции Лоунатйоки (позднее – станция Заходское), в 70-ти верстах от Петрограда. Там его застала весть о Февральской революции. Железнодорожное сообщение было прервано, и Грин отправился в столицу пешком, зимней ночью. Ему не терпелось быть в гуще событий.
   Позднее он подробно описал это в очерке с выразительным названием «Пешком на революцию»: «Неизвестность происходящего в Петрограде тянула меня в столицу с силой неодолимой. <…> Я надел шляпу, пальто, сунул в парусиновую финскую котомку 2 кило баранок, булку и 1/4 ф. масла и побежал к станции, <…> но не застал поезда. <…> Поездов действительно больше не будет, сторож сообщил это мне и неизвестному молодому человеку в очках. <…> Мы познакомились и <…> тронулись в путь, – около семи часов вечера. В состоянии крайнего нервного возбуждения зашагал я меж уныло черневших рельсов. <…> Нервный заряд – громовая петроградская новость – внезапно вернул телу всю его сухую прежнюю легкость и напряжение. <…>
   Дальнейшее – до ясного, солнечного незабвенного утра в Озерках, Удельной, Ланской, Лесном и Петрограде, припоминается мною смутно, сквозь призму морозного окоченения, смертельной усталости и полного одурения. <…> От Озерков я шел один. По дороге я видел: сожжение бумаг Ланского участка – огромный, веселый костер, окруженный вооруженными студентами, рабочими и солдатами; обстрел нескольких домов с засевшими в них городовыми и мотоциклетчиками; шел сам, в трех местах, под пулями, но от усталости почти не замечал того. <…>
   Около двенадцати дня я сел на диван в гостиной доброго знакомого, дожидаясь любезно предложенного мне стакана кофе. Кофе этот я пил во сне, так как не дождался его. Ткнувшись головой в стол, я уснул и проспал восемнадцать часов»⁵⁴.
   Возвратившись в Петроград, Грин сразу оказался вовлечен в бурный поток стремительно развивающихся событий. Страна бурлила в котле революции. Большевики, вставшие в октябре у руля государства, резко изменили его курс. Под влиянием политических событий менялась и литературно-художественная жизнь России. Образовывались различные творческие союзы, закрывались прежние издания, а на их месте возникали другие, которые пытались на своих страницах отразить бурно меняющуюся действительность.
   Так, в 1917 году начала выходить газета «Свободная Россия», редактором которой стал Александр Куприн. Среди публикаций Грина в этом издании следует особо выделить рассказ в стихах «Ли», посвященный Куприну, которого он считал своим учителем в литературе. Сотрудничал писатель и с первыми советскими изданиями. Множество стихов и рассказов Грина появилось в альманахе «Пламя», который редактировал первый нарком просвещения Анатолий Луначарский.
   Грин пишет в это время немало произведений с глубоким символическим смыслом. Характерный пример – рассказ «Дикая роза», который повествует о столяре из Зурбагана по имени Джонатан Мильдер. Он позавидовал владельцу прекрасного дворца «Дикая роза» и решил уничтожить это великолепие: роскошные интерьеры, замечательные картины, восхитительные статуи. Когда с группой пьяных дружков ему удалось осуществить свой зловещий замысел, в разрушенном кабинете хозяина было найдено завещание. И Мильдер с ужасом узнал, что уничтожил собственное наследство. Потрясенный, он повредился в рассудке.
   Аналогии с реальными событиями, происходящими в России того времени, прозрачны. Это произведение еще раз убедительно доказывает, что Грин – не только замечательный художник, но и мыслитель, обладающий даром исторического предвидения.
   Примечательно, что рассказ был написан еще летом 1917 года и предназначался для одного из небольших петроградских журналов. Однако рукопись была утеряна. Найдена она лишь в середине 1980-х годов, и тогда же рассказ был опубликован.
   Вернувшись в Петроград, Грин практически жил там безвыездно. Исключение – 1918 год, когда писатель на некоторое время поселился в Москве. Объяснить это можно трудностями переломного периода: одно за другим прекращали работу издательства, закрывались газеты, и печататься было негде. А Москва с марта 1918 года стала столицей России, и там начала понемногу оживать творческая жизнь.
   Из документов известно, что весной 1918 года в Москве Грин участвовал в вечере о роли женщины в обществе. Его страстное выступление об исключительной роли женщины в жизни мужчины, о ее терпении, любви и сострадании, о радости, приносимой ее улыбкой, буквально спасло вечер.
   В это же время Грин вместе с Николаем Вержбицким сотрудничал в московской «Газете для всех», а летом – в газете «Честное слово», которая была организована в Москве Петром Подашевским, но просуществовала только два месяца – июль и август.
   Как раз к этому периоду относится прошение Грина в Комиссию для пособия литераторам: «Литератора А. С. Грина (А. С. Гриневского). Заявление.
   Печать разорена; исчезла; работать положительно негде. Кроме того, что голодаю в буквальном смысле этого слова, – но и не вижу ничего хорошего в будущем, если я останусь жить в П<етро> Г<раде>. Надо изменить жизнь; уехать. Мне хочется сначала побыть несколько дней в Москве, где попытаюсь пристроиться к кинематографии, а затем, если это не удастся, пробраться на Украину, в Киев. Там собрались литературные силы; есть газеты, журналы, издательства. Усердно прошу Пост<оянную> Ком<омиссию> помочь мне уехать. Пожалуйста, дайте денег; помогите. Уже год, как я не обращался к Вам с такими просьбами. Нет более сил терпеть»⁵⁵.
   Пометка на прошении свидетельствует, что писателю было выдано 100 рублей, благодаря чему он смог поехать в Москву. А вот дальнейшие планы относительно поездки в Киев не осуществились.
   Грин вернулся в Петроград. В начале октября он присутствовал на вечере в доме беллетриста Николая Шебуева, где знаменитый художник Исаак Бродский сделал его карандашный портрет. На эту же осень пришелся недолгий семейный союз с Марией Долидзе.
   А дальше – одиночество, безденежье и все трудности переломного времени: разруха, голод, Гражданская война.
   Летом 1919 года, когда к Петрограду подошли войска Юденича, по приказу военного комиссариата Александр Грин в числе других лиц до 40 лет, имеющих опыт военной службы, был призван в Красную армию. Он служил в 60-ти километрах от Витебска в караульной роте по охране обоза и амуниции, затем в телефонной команде.
   Весной 1920 года Грин почувствовал себя плохо. После осмотра медицинской комиссией он получил отпуск на месяц и вернулся в Петроград.

Глава IX
Дом искусств
   Город, погруженный в пучину революционных и военных потрясений, жил трудно. Перебои с продовольствием, бытовая неустроенность, отсутствие работы – все это Грин в полной мере испытал на себе: «Я ночевал у знакомых и у знакомых знакомых, – путем сострадательной передачи. Я спал на полу и диванах, на кухонной плите и на пустых ящиках, на составленных вместе стульях и однажды даже на гладильной доске. За это время я насмотрелся на множество интересных вещей, во славу жизни, стойко бьющейся за тепло, близких и пищу. Я видел, как печь топят буфетом, как кипятят чайник на лампе, как жарят конину на кокосовом масле и как воруют деревянные балки из разрушенных зданий»⁵⁶.
   Не имея постоянного жилья, ослабев от голода, Грин чувствовал, что здоровье его с каждым днем ухудшается. Он решил обратиться за помощью к М. Горькому, который в то время организовал в Петрограде помощь ученым, писателям, художникам. В Смольном лазарете, куда его направил Горький, у Грина определили сыпной тиф, о чем он сообщил Алексею Максимовичу: «У меня наметился сыпняк, и я отправляюсь сегодня в какую-то больницу. Прошу Вас, – если Вы хотите спасти меня, то устройте аванс в 3000 р., на которые купите меда и пришлите мне поскорее. <…> В См<ольном> лаз<арете> известно, куда меня отправили»⁵⁷.
   Грина поместили в инфекционные боткинские бараки, где он пролежал почти месяц. Горький не оставлял его без своего попечения, а после выздоровления помог поселиться в Доме искусств, который располагался на углу Мойки и Невского, в бывшей квартире купцов Елисеевых.
   Петроградский Дом искусств был основан 19 ноября 1919 года К. И. Чуковским и А. Н. Тихоновым при поддержке М. Горького. Он стал своеобразной коммуной, которая ставила перед собой задачу оказывать социальную помощь деятелям искусств – устраивать столовые, библиотеки, общежития. Там организовывали художественные выставки и литературные вечера, писатели выступали с чтением своих новых произведений. Дом искусств сравнивали с кораблем или ковчегом, спасавшим петербургскую интеллигенцию в годы послереволюционного голода и разрухи.
   Александр Грин единогласно был принят в члены Дома искусств и получил отдельную комнату. Кроме того, Грин в числе первых 25-ти человек был внесен Горьким в список на паек в ЦКУБУ. Центральная комиссия по улучшению быта ученых (ЦКУБУ) была создана в Петрограде в 1920 году по инициативе М. Горького, а члены Дома искусств были приравнены в правах к ученым.
   Таким образом, Горький фактически спас Грина от гибели. Позднее писатель вспоминал: «Я был так потрясен переходом от умирания к благополучию, своему углу, сытости и возможности снова быть самим собой, что часто, лежа в постели, не стыдясь, плакал слезами благодарности»⁵⁸.
   Поселившись в Доме искусств, Грин сразу попал в обстановку творческую и дружескую. Рядом с ним жили многие из тех, кто впоследствии составит цвет и гордость русской литературы: Ольга Форш, Мариетта Шагинян, Николай Тихонов, Михаил Зощенко и множество других.
   Поэт Всеволод Рождественский, бывший непосредственным соседом Грина по Дому искусств, оставил подробное описание его комнаты: «Как сейчас, вижу его невзрачную, узкую и темноватую комнату с единственным окном во двор. Слева от входа стояла обычная железная кровать с подстилкой из какого-то половичка или вытертого коврика, покрытая в качестве одеяла сильно изношенной шинелью. У окна ничем не покрытый кухонный стол, довольно обшарпанное кресло, у противоположной стены обычная для тех времен самодельная «буржуйка» – вот, кажется, и вся обстановка этой комнаты с голыми, холодными стенами.
   Грин жил в полном смысле слова отшельником, нелюдимом и не так уж часто появлялся на общих сборищах. С утра садился он за стол, работал яростно, ожесточенно, а затем вскакивал, нервно ходил по комнате, чтобы согреться, растирал коченеющие пальцы и снова возвращался к рукописи. Мы часто слышали его шаги за стеной, и по их ритму можно было догадываться, как идет у него дело. Чаще всего ходил он медленно, затрудненно, а порою стремительно и даже весело, – но всё же это случалось редко. Хождение прерывалось паузами долгого молчания. Грин писал»⁵⁹.
   При Доме искусств была организована литературная секция, секретарем в которой была семнадцатилетняя Мария Алонкина, смеющаяся, белокожая, чернобровая, с вздернутым носиком, как описывают ее современники. Свое дело она очень любила и занималась им самозабвенно. Она писала списки, вела протоколы, составляла расписания занятий, следила за посещаемостью, организовывала литературные вечера, даже лично расклеивала афиши.
   Этой необыкновенной девушкой были увлечены многие обитатели Дома искусств, в том числе и Александр Грин. Сохранилось его письмо к Алонкиной, где под слегка ироничной интонацией таится теплота и нежность: «Милая Мария Сергеевна, я узнал, что Вы собирались, уже, явиться в свою резиденцию, но снова слегли. Это не дело. Лето стоит хорошее; в СПб. поют среди бульваров и садов такие редкие гости, как щеглы, соловьи, малиновки и скворцы. Один человек разделался с тяжелой болезнью так: выпив бутылку коньяку, искупался в ледяной воде; к утру вспотел и встал здоровым. Разумеется, такое средство убило бы Вас вернее пистолетного выстрела, но, все же, должны Вы знать, что болезнь требует сурового обращения. Прогоните ее. Вставайте. Будьте здоровы. Прыгайте и живите. Желаю скоро поправиться»⁶⁰.
   Среди исследователей творчества писателя существует мнение, что именно Мария Алонкина в какой-то мере вдохновила Александра Грина на создание образа Ассоль в «Алых парусах».

Глава X
Под сенью алых парусов
   Трудно сказать, когда зародился у Грина этот вдохновенно-поэтический и в то же время глубоко значимый образ… Может быть, в далекой юности, когда он плыл на шхуне «Святой Николай» в низовьях Днепра и ему предстал «мир камышовых островов с лазурно-стального цвета протоками, вскоре залившимися алым светом низкого солнца»⁶¹. Этот алый ликующий свет восходящего солнца наполнил собою воду, берег, паруса встречных судов и превратил все в праздник.
   Может, во время архангельской ссылки, когда увидел Грин маленькие поморские суда под красными парусами.
   А может быть, все было именно так, как объясняет сам писатель в черновиках к роману «Бегущая по волнам», датируемых 1925 годом: «У меня есть «Алые паруса», повесть о капитане и девочке. Я разузнал, как это происходило, совершенно случайно: я остановился у витрины с игрушками и увидел лодочку с острым парусом из белого шелка. Эта игрушка мне что-то сказала, но я не знал что. Тогда я прикинул, не скажет ли больше парус красного, а лучше того – алого цвета, потому что в алом есть яркое ликование… И вот, развертывая из этого, беря волны и корабль с алыми парусами, я увидел цель его бытия»⁶².
   Первые наброски будущей повести относятся к 1916 году. Это лишь подступы к теме, блуждания в лабиринте замысла… Затем – рукопись «Красных парусов», та самая, что лежала в вещмешке Грина, когда он был призван в Красную армию, служил связистом в караульной роте. Писатель не имел возможности работать тогда над повестью, но часто потом вспоминал, что «близость ее чем-то согрела душу, словно паутинкой неразорвавшейся связи со светлым миром мечты»⁶³.
   Только поселившись в Доме искусств, Грин смог продолжить работу над книгой.
   Было трудно с бумагой, и литераторы, обитатели Дома, время от времени совершали «экспедиции» в подвал соседнего дома – в здании до революции находился частный банк, где находилось много конторских книг, которые пригодились теперь для работы будущим классикам молодой советской литературы.
   Сохранившиеся в архиве рукописные страницы «Алых парусов» написаны Грином на листах, вырванных из бухгалтерской книги – весьма характерный документ эпохи! Существует множество вариантов будущей повести. В одном из них действие развивалось в революционном Петрограде. Позднее писатель перенес его в Гринландию.
   Писатель вынашивал эту повесть пять лет. Она значила для него необычайно много, Грин тщательно отделывал каждую главу, каждое предложение, стремясь достичь совершенства. Писатель Михаил Слонимский вспоминал: «Грин мне первому читал «Алые паруса». Он явился ко мне тщательно выбритый, выпил стакан крепкого чая, положил на колени рукопись (всё те же огромные листы, вырванные из бухгалтерских книг), и тут я увидел робость на его лице. Он оробел, и странно было слышать мне от этого человека, который был старше меня на двадцать лет, неожиданное, сказанное сорвавшимся голосом слово:
   – Боюсь.
   Ему страшно было услышать написанное им, проверить на слух то, над чем он работал так долго, и вдруг убедиться, что вещь плоха. А произведение это – «Алые паруса» – было поворотным для него, для его творчества. <… > Потом Грин, преодолев робость, начал читать. Дойдя до того места, когда Ассоль встречается в лесу со сказочником, Грин вновь оробел, и голос его пресекся. Тогда я сказал ему первую попавшуюся шаблонную фразу:
   – Вы пишете так, что всё видно.
   – Вы умеете хвалить, – отвечал Грин и, взбодренный банальной моей похвалой, прочел превосходно свою феерию уже без перерывов»⁶³.
   8 декабря 1920 года писатель представил «Алые паруса» широкой публике, прочитав главы из повести на литературном вечере в Доме искусств.
   У повести сказочная основа. Писатель Виктор Шкловский назвал ее «пленительной сказкой русской литературы». Но за внешней сказочностью, фееричностью сюжета содержится глубокая правда о возвышающей силе добра.
   «Я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками». Словами и поступками Грэя писатель вновь напомнил людям об их высоких духовных возможностях.
   К. Паустовский писал: «Если бы Грин умер, оставив нам только одну свою поэму в прозе «Алые паруса», то и этого было бы довольно, чтобы поставить его в ряды замечательных писателей, тревожащих человеческое сердце призывом к совершенству»⁶⁴.
   В наши дни повесть приобрела поистине всенародную известность. Выдержав огромное количество изданий на русском языке, переведенная на многие языки народов земли, она продолжает волновать сердца читателей уже нового XXI века.
   Современные издания повести – это, как правило, прекрасно оформленные книги с интересными иллюстрациями… И, пожалуй, теперь только в музее можно увидеть эту скромную книжечку в мягкой обложке, где под именем автора и заглавием поместился маленький рисунок, выполненный художником А. П. Могилевским, – алопарусный корабль среди волн и морской пены.
   Это первое издание повести-феерии «Алые паруса». Книга вышла в 1923 году. Текст посвящения гласил: «Нине Николаевне Грин подносит и посвящает автор».

Глава XI
Роман о летающем человеке
   «1921 год, январь. Мрачная, усталая, иду я по Невскому, недалеко от Садовой улицы. Мокрый снег тяжелыми хлопьями падает на лицо и одежду. <…> День сер, на душе серо, и все встречные кажутся мне озябшими, серыми, несчастными. Равнодушно скользит по ним глаз. Неожиданно среди этих, одинаковых, мелькнуло вдали что-то знакомое. Вглядываюсь: высокий пожилой человек в черном зимнем пальто идет мне навстречу, тоже всматриваясь в меня. Не вспомню, кто это, но где-то часто его видела, и, уже поравнявшись, сразу вспоминаю и вскрикиваю: «Александр Степанович?!» И одновременно он: «Нина Николаевна! Вы ли это?!» – «Я, я самая… вот-то неожиданная встреча!» – «А я издали вас узнал, но глазам не верю, ведь думал, что вы погибли…» – «Нет, слава Богу, жива, но узнать, конечно, трудно. Вас я еле вспомнила».
   Поговорили несколько минут. Я торопилась на поезд и стала прощаться. «Нина Николаевна, я не хочу, чтобы вы снова пропали для меня. <…> Я живу в светлом и теплом Доме искусств, вы ездите часто через Питер. Не починитесь, отнеситесь к моей просьбе по-дружески просто и зайдите ко мне в свободную минуту». <…> “Расставшись с тобой, – рассказывал позже Александр Степанович, – я пошел дальше с чувством тепла и света в душе”»⁶⁵, – в воспоминаниях Нины Николаевны встреча с Грином представлена просто, почти обыденно… Но пройдет совсем немного времени, и они соединятся друг с другом «в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит их».
   Нина Николаевна Миронова родилась в 1894 году в г. Нарве Петербургской губернии в семье Николая Сергеевича Миронова, бухгалтера Николаевской железной дороги. После окончания с золотой медалью нарвской гимназии уехала в Петербург, где училась сначала на физико-математическом, а затем на историко-филологическом отделении Высших женских (Бестужеских) курсов. В 1915 году вышла замуж за студента-юриста, но он через год погиб на фронте, а Нина Николаевна, окончив курсы сестер милосердия, работала в госпитале. Позднее поступила в редакцию газеты «Петроградское эхо», где в 1918 году познакомилась с Грином. Потом они встретились у памятника «Стерегущему», Грин подарил ей нежные стихи… Болезнь Нины Николаевны, ее отъезд в Москву, а главное – катаклизмы эпохи разлучили их на два года. И вот – новая встреча, на этот раз – навсегда.
   Вера Павловна, с которой у Грина, несмотря на разрыв и ее новое замужество (в 1920 году она вышла замуж за ученого-геолога Казимира Петровича Калицкого), отношения продолжали оставаться дружескими, вспоминала: «Однажды, придя к нему без предупреждения, я нашла дверь в его комнату полуоткрытой. Я увидела на столе два прибора: тарелочки из папье-маше, бумажные салфеточки. Стояла нехитрая закуска и немного сладкого. Лежала записка: «Милая Ниночка, я вышел на десять минут. Подожди меня. Твой Саша».
   Я поспешила уйти. Тщательность, с которой было приготовлено угощенье, напомнила мне то время, когда Александр Степанович ожидал меня к себе в первый год нашей любви. Я поняла, что ожидаемая женщина – новая серьезная любовь Грина. И не ошиблась. 8 марта 1921 года Александр Степанович женился на Нине Николаевне Мироновой, которая прожила с ним до его смерти, оставаясь верной и преданной женой»⁶⁶.
   Сама Нина Николаевна рассказывала об их союзе: «Мне было двадцать шесть лет, когда я вышла замуж за Грина <…>, ему шел сорок первый год. Он прожил большую пеструю жизнь, был в возрасте стремления к покою и равновесию – общем желании много поживших людей. Я же была в периоде жадного знакомства с жизнью, интереса к ней, к развлечениям. <…> Но за все годы жизни с ним у меня ни разу не появилось чувства неудовлетворенности, скуки, стремления к чему-либо иному, жажды развлечений вне дома, без Александра Степановича. Все заполнял он. Не было дня, чтобы я не радовалась тому, что он у меня есть, нашей чистой, красивой жизни, для которой не нужно было внешнего богатства: доставало внутреннего. Непрерывно, всем существом своим я чувствовала его любовь ко мне»⁶⁷.
   Первое время Грин и Нина Николаевна жили в Доме искусств, потом сняли частную квартиру, а лето 1921 года провели в Токсово, деревушке в сорока километрах от Петрограда у границы с Финляндией. Селенье, окруженное лесом, стояло на невысоком холме, рядом располагалось живописное озеро.
   В Токсово Грин много писал. Тишина, спокойная жизнь на лоне природы способствовали творчеству. Именно тогда Грин начал писать свой первый роман, который сначала был назван «Алголь – звезда двойная». Это была первая проба Грина работы в крупном жанре. В центре сюжета – человек, умеющий летать, за которым охотятся власти, ведь он свободен, а значит – опасен.
   Тема полета человека давно волновала Грина, о чем свидетельствует писатель Михаил Слонимский: «Сразу после «Алых парусов» Грин принес мне однажды небольшой рассказик, страницы на три, с просьбой устроить его в какой-нибудь журнал. В этом коротеньком рассказике описывалось, как некий человек бежал, бежал и, наконец, отделившись от земли, полетел. Заканчивался рассказ так: «Это случилось в городе Р. с гражданином К.».
   Я спросил:
   – Зачем эта последняя фраза?
   – Чтобы поверили, что это действительно произошло, – с необычайной наивностью отвечал Грин.
   Он увидел сомнение на лице моем и стал доказывать, что, в конце концов, ничего неправдоподобного в таком факте, что человек взял да полетел, нет. Он объяснял мне, что человек, бесспорно, некогда умел летать и летал. Он говорил, что люди были другими и будут другими, чем теперь. Он мечтал вслух яростно и вдохновенно. Он говорил о дольменах как о доказательстве существования в давние времена гигантов на земле. И если люди теперь – не гиганты, то они станут гигантами.
   Сны, в которых спящий летает, он приводил в доказательство того, что человек некогда летал, – эти каждому знакомые сны он считал воспоминанием об атрофированном свойстве человека. Он утверждал, что рост авиации зависит от стремления человека вернуть эту утраченную им способность летать.
   – И человек будет летать сам, без машин! – утверждал он.
   Он всячески хотел подвести реальную мотивировку под свой вымысел»⁶⁸.
   Эту тему Грин продолжил разрабатывать в новом произведении, которое писал в Токсово. Осенью, уже в Петрогораде, он сказал жене: «Знаешь, Нинуша, «Алголь» мой умер, но наклевывается у меня новый сюжет. Если хватит сил и уменья, знатно должно получиться». И он прочел начало «Блистающего мира».
   Нина Николаевна вспоминала, как она стала «соавтором» Грина: «Однажды Александр Степанович дал мне задачу: придумать для героини «Блистающего мира» имя: легкое, изящное и простое. Два дня я была сама не своя. Сотни имен вереницей проходили перед моими глазами, и ни одно не подходило к тому, о чем думалось. Иногда нерешительно, чувствуя неправильность предлагаемого, я говорила то или другое имя. Он только отрицательно мотал головой.
   В тот вечер Александр Степанович читал мне киплинговское «Рики-тики-тави». Окончилось чтение, и я еще под впечатлением прочитанного ходила, хозяйничая, вокруг печурки и напевала про себя: «рики-тики-тави», «рики-тики-тави». Неожиданно закончилось само собой: «рики-тики-тави-тум»! И так в голову и ударило: Тави Тум, Тави Тум – да ведь это же имя! Как из пушки выпалила: «Сашенька! Тави Тум». Он рассмеялся, видя мое волнение, и тоже радостно сказал: «Вот это, детка, хорошо. Тави Тум – то, что подходит совершенно». Так родилась Тави Тум»⁶⁹.
   В феврале 1923 года Грин представил главы из романа «Блистающий мир» в Доме литераторов. А незадолго до этого он познакомил с новым произведением критика А. Горнфельда, который оценил его чрезвычайно высоко.
   «Блистающий мир» был опубликован в том же 1923 году в журнале «Красная нива», а через год вышел отдельной книгой в издательстве «Земля и фабрика».
   О том, как восприняли это произведение современники, рассказывал писатель Юрий Олеша: «Роман вызывал общий интерес – как читателей, так и литераторов. <…> И вот, когда я выразил Грину свое восхищение по поводу того, какая поистине превосходная тема для фантастического романа пришла ему в голову (летающий человек!), он почти оскорбился:
   – Как это для фантастического романа? Это символический роман, а не фантастический! Это вовсе не человек летает, это парение духа!»⁷⁰
   Гонорар за этот необычный роман Грин решил потратить так же необычно – отправиться в путешествие.

Глава XII
Здравствуй, юг!
   «Давай, сделаем из нашего «Блистающего мира» не комоды и кресла, а веселое путешествие. Не будем думать о далеких завтрашних днях и сегодняшних нуждах, а весело и просто поедем на юг, в Крым. Ты никогда не была там, а я был и люблю его. Едем в Крым, и, пока не истратим всего этого блеска, не вернемся. Пусть это будет нашим запоздавшим свадебным путешествием. Согласна?»⁷¹
   Нина Николаевна встретила предложение мужа восторженно, на юге она никогда раньше не была, а к 28 годам ей довелось пережить уже немало испытаний.
   Их радостная поездка на юг началась в мае 1923 года с посещения Севастополя. Приехали туда поздним вечером, поселились в гостинице в центре города. Прожили три дня, много гуляли по городу и его окрестностям, побывали в купринской Балаклаве. Это было незабываемое, наполненное счастьем время. Потом отправились пароходом в Ялту, поселились на частной квартире. Целые дни бродили по живописным ялтинским улочкам, поднимались в горы, гуляли у моря, ездили в Алупку и Ливадию.
   Но отдых внезапно пришлось прервать. Великобритания предъявила советскому правительству ноту, угрожая разрывом дипломатических отношений. Возникла угроза войны, что и заставило Грина с женой спешно вернуться в Петроград.
   Жизнь вошла в свое привычное русло: писательство, посещение редакций и издательств, ремонт в недавно купленной квартире. Но воспоминания о радостных днях на юге и впечатления от Крыма не меркли. И вскоре родилось желание переехать туда навсегда. Оно подкреплялось и горячим желанием Нины Николаевны отдалить Грина от богемной среды, в которую с отменой «сухого закона» он все более погружался. Сославшись на свое нездоровье, она убедила Александра Степановича переселиться на юг. Забегая вперед, можно сказать, что это было поистине мудрое решение, ведь именно там были созданы лучшие его книги.
   Итак – юг, Крым! Выбирая место для своего жительства, Грины остановились на Феодосии. Этот древний город привлек тишиной, дешевизной продуктов и, конечно, морем, к которому писатель стремился с юности. Определенную роль в этом сыграл и Максимилиан Волошин, о чем с юмором рассказывает Нина Николаевна: «Ранней весной 1924 года, когда нами уже было решено переехать в Крым, Александр Степанович как-то говорит: «Приехал из Феодосии крымский поэт Волошин, схожу-ка к нему узнать, каковы тамошние условия жизни». <…>
   Пошел Грин к Волошину, вернулся он от него обескураженный: «Встретил меня, – рассказывает, – какой-то нелепый дядька, ломака, этакий рыжекудрый и толстомясый с хитрыми купецкими глазами. На мой вопрос о стоимости продуктов с презрительной миной ответил, что не знает, он-де этим не интересуется. Поэт, видишь, так ему не до молока. Ну а Феодосией запугивает: «Там, мол, до сих пор людей режут, котлеты делают, не советую вам туда переезжать – опасно. А вот километрах в десяти есть около Феодосии деревенька Дальние Камыши – там неплохо, дико, поэтично. Советую туда». Посмотрел я на его «мяса» и подумал: “Тебя, такого жирного, не слопали, так уж на нас, худых, и аппетита не возникнет. Переедем в Феодосию!”»⁷².
   В Москве, в редакции газеты «На вахте», где Грин часто печатался, он раздобыл бесплатные билеты, и с небольшим багажом (все громоздкие вещи и мебель были проданы) 6 мая 1924 года на поезде они отправились в Крым. Вместе с ними уехала и мать Нины Николаевны – Ольга Алексеевна Миронова, которая, по приглашению А. Грина, поселилась вместе с ними с лета 1923 года. Время в пути пролетело незаметно, и вот город у моря приветливо встречает своих новых жителей.
   «10-е мая 1924 года. Ранним утром подъезжаем к Феодосии. С поезда, идущего вдоль морского берега, красиво открывается бухта. Приятно первое впечатление от небольшого городка, взбегающего белыми домиками на окружающие голубую бухту невысокие холмы. Вокзал невелик, изящен, не казенного бездарного стиля, полукруглый портал его в колоннах. Пряно пахнет морем и цветущими белыми акациями. Звонко, не по-северному, звучат в светлом воздухе голоса. <…> Мама удовлетворенно вздыхает, она впервые на юге: «Да, тут жить, слава богу, можно!» Александр Степанович гордится: «Это я придумал сюда переехать. Тут мы попишем! Молодец, Александр Степанович!» – хвалится он. Радостно хохочем», – так бодро и оптимистично описывает Нина Николаевна начало их южной жизни.

Глава XIII
Город у моря
   «Как чудно в Феодосии! Сколько солнца и зелени! Сколько праздника! Золотой дождь акаций осыпается… Каждая улица – большая, теплая, душистая волна… В низких пышных акациях что-то совсем сливающееся с белыми стенами домов, крытых черепицей, – со всем духом Феодосии», – восторженно писала Марина Цветаева в 1914-м.
   Грин приехал в Феодосию десятилетие позже, в мае 1924 года, но дух города остался прежним. Он радовал, вдохновлял, настраивал на творческий лад.
   Небольшой приморский город жил своей особенной южной жизнью. Смесь различных наречий, цветистость одежд, живописная пестрота рынка – все это придавало ему совершенно особый праздничный колорит. Покоряла самобытная архитектура старинных зданий, узкие улочки Карантина, башни генуэзской крепости, море, окружавшее Феодосию почти со всех сторон…
   Особую роль в жизни города играл порт, куда заходило множество судов из самых разных гаваней мира. Феодосию не случайно называли в те годы «хлебными воротами Крыма».
   «Здесь, в порту, кипела будничная суета. Огромные иностранные пароходы, пришедшие за зерном, стояли на рейде. По жарким улицам, покрытым жидкой тенью пропыленных акаций, проходили шумными группами английские, итальянские, греческие моряки. В кабачках завывали молдаванские скрипки. Рыбаки сушили на песчаных отмелях свои сети»⁷³.
   В воспоминаниях В. А. Рождественского, посетившего Феодосию в конце 1920-х годов, великолепно передана живая обстановка приморского города, во многом созвучная настроению гриновских книг.
   Окраины города, особенно Карантин, до сих пор хранят аромат старины.
   Извилистые улочки, сбегающие к морю, площадь Фонтанная, которая в радиусе едва ли достигнет двух метров, овраги с перекинутыми через них деревянными мостиками – все это сохранилось и поныне. Здесь можно часто встретить людей с этюдниками, фотоаппаратами, это любимое место кинематографистов.
   Грин бывал здесь не раз, когда навещал художника Константина Богаевского или просто бродил по улицам, впитывая картины пестрой южной жизни. Его часто видели в порту, где он подолгу стоял, наслаждаясь любимой с юности атмосферой кипящего портового дня… По утрам Грин заходил на причал, где феодосийские мальчишки удили рыбу. И многие из них, давно ставшие уже совсем взрослыми, помнят этого высокого молчаливого человека в темном костюме, который стоял рядом, наблюдая за рыбной ловлей. Иногда молча брал из рук кого-нибудь удочку, помогая забросить ее.
   Интересно рассказывал об этом врач Александр Николаевич Шкарин: «Я очень рад, что был в это время не серьезным степенным взрослым, а мальчишкой-сорванцом, иначе мне не открылся бы богатейший духовный мир этого человека. <…>
   Мне повезло. Жили мы рядом на улице Галерейной: я в доме № 4, он – в доме № 8 (сейчас 10).
   Вход к нему в квартиру был тогда со двора. Наши семьи дружили. Мы часто виделись с Александром Степановичем. В разговорах, в играх познавал я своим мальчишеским сердцем этого необыкновенного человека, который всегда казался очень молодым, почти ровесником. Выигрывая, он по-детски радовался, хлопал в ладоши, проигрывая, он так же по-детски огорчался. С интересом смотрел, как мы, мальчишки, смолили на берегу лодку, помогал нам»⁷⁴.
   В квартире на улице Галерейной, о которой говорит Шкарин, расположился ныне самый знаменитый музей писателя, который вот уже свыше сорока лет принимает множество почитателей творчества Александра Грина, но об этом речь впереди.
   А в далеком 1924 году хозяин сдал писателю три комнаты, с разбитыми окнами, разрушенными печами, но дом был расположен в уютной части города, у моря. Рядом – знаменитая картинная галерея Ивана Айвазовского, вокзал, за несколько кварталов – рынок. Александр Степанович сделал в квартире хороший ремонт, даже провел электричество, которое в то время в Феодосии было не у всех, купили кое-что из мебели и 5 сентября переселились.
   Нина Николаевна вспоминала: «Теперь у нас была довольно большая, полутемная столовая, комната побольше – для работы Александра Степановича, в ней же мы и спали, и совсем крошечная – для мамы, а внизу, спустясь шесть ступенек, – большая низкая, разлаписто живописная кухня. Если Грин работал поздно вечером, он переходил в столовую, чтобы своим курением не мешать моему сну. <…>
   В этой квартире мы прожили четыре хороших, лучших, ласковых года. <…>
   Грин начал писать «Золотую цепь», сказав: «Это будет мой отдых; принципы работы на широком пространстве большой вещи стали мне понятны и близки. И сюжет прост: воспоминания о мечте мальчика, ищущего чудес и находящего их». Так, видимо, было сначала задумано им, став сложнее уже в процессе работы»⁷⁵.
   «Роман «Золотая цепь», если проследить начало мыслей о нем, долгое время существовал в виде фрагментов, с содержанием, лишь отдаленно напоминающим окончательное решение», – так рассказывал сам писатель о начальном этапе работы над книгой, которая была задумана еще в Петрограде. Но в Феодосии замысел обрел стройность и динамизм, сюжет романа окончательно определился.
   Юный Санди Пруэль, книгочей и мечтатель, совершенно неожиданно для себя вовлечен в цепь удивительных приключений с погонями, похищением, благородными героями, злодеями и красавицами. Там и прекрасный дворец с роскошными интерьерами, наполненный чудесами, вплоть до говорящего робота Ксаверия… И благородный Ганувер, владелец золотой цепи, обращающий богатство в ослепительную мечту… Наконец, авантюристка Дигэ и ее приспешники, стремящиеся обманом завладеть сокровищами. Им противостоят Дюрок, Эстамп, Санди и Молли – дружеское братство людей с чистой душой и благородными помыслами. Они разрушают коварную игру, и посрамленные злоумышленники поспешно ретируются. Ганувер убил их «выстрелом из чековой книжки».
   Грин рассказывает нам эту увлекательную историю легко и вдохновенно. Повествование ведется от имени главного героя, юного моряка Санди, но в его голосе мы слышим голос автора, с мудрой улыбкой взирающего на свои далекие юные годы. Наверняка писатель, работая над книгой, вспоминал свои недолгие морские походы: плавание на пароходе вдоль берегов Крыма и Кавказа, рейс в Александрию, пребывание на шхуне-дубке «Святой Николай». И выплеснул свои впечатления в сюжет «Золотой цепи», где герою, в отличие от автора, гораздо больше повезло. На его пути сначала встретились Дюрок и Эстамп, которые сделали Санди не только свидетелем, но и участником необыкновенных событий. Довершил же всё Ганувер, он помог юноше осуществить мечту о «живописном труде плаваний».
   Минуло пять лет. Постепенно, под влиянием новых жизненных впечатлений, Санди смог оторваться от воспоминаний о тридцати шести часах, проведенных «среди сильнейших волнений и опасности, восхищения, тоски и любви». Но когда «блистательная воля случая» вновь привела его в Лисс, в душе ожили прежние чувства. Он встречает Молли, Дюрока, воспоминания о пережитом опять овладевают его сердцем.
   «Волнение прошлого. Несчастен тот, кто недоступен этому изысканному чувству; в нем расстилается свет сна и звучит грустное удивление. Никогда, никогда больше не повторится оно!» – в этом заключительном авторском отступлении звучит лирическая тема романа. Далеко в прошлом осталось время, когда юный Саша Гриневский искал свое морское счастье. Александр Грин нашел его в искусстве, творчестве, став одним из самых ярких писателей мировой литературы. Материалом для художественных фантазий ему служили люди, природа, книги, а чаще всего – собственная жизнь.

Глава XIV
«Я пишу о бурях, кораблях, любви…»
   Роман «Золотая цепь» был завершен в апреле 1925 года. Потом наступило состояние, которое сам писатель определил как «молчание духа».
   И только спустя некоторое время Александр Степанович с таинственным видом сообщил жене: «Все благополучно, – завелось. И хорошее… Чувствую – как в тумане».
   Это зародилась «Бегущая по волнам» – одно из самых глубоких и поэтических произведений А. С. Грина.
   Работа шла трудно. В архиве хранятся многочисленные варианты начала будущего произведения. На одной из рукописных страниц можно прочесть: «“Бегущая по волнам”… Я написал это заглавие сорок четыре раза. За каждым тщательно мною выведенным заглавием следовала одна-две-десять страниц, зачеркнутых с бешенством, с ненавистью к своему бессилию…»⁷⁶
   Но и название «Бегущая по волнам» появилось не сразу. Вначале произведение называлось «Ламмерик», затем «Бегущая на восток» и только потом – «Бегущая по волнам».
   Грин долго, настойчиво искал верный тон повествования. Для него это было самое важное в творческом процессе – найти верный тон.
   Он великолепно воплощен и передан в своеобразном философском прологе к этому произведению, в строках о Несбывшемся, «таинственном и чудном олене вечной охоты»…
   «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?
   Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня»⁷⁷.
   Грин говорил: «Я писал это начало в самом холодном, рассуждающем трезво и логично состоянии ума и души… И только читая, я взволновался, словно нашел те четыре строки стихотворения, что ложатся в сердце навсегда. Короли мы, что можем иметь такие минуты!»⁷⁸
   Сюжет романа в процессе работы над ним претерпел множество изменений. Сначала был задуман залив Ламмерик, на берегу которого найдена прекрасная статуя Венеры, с фигурой так выразительно стремящейся вперед, что ее называли «Бегущей Венерой». Вокруг этой находки и строилось действие. Затем оно вылилось в совершенно иную форму, появились мотивы карнавала, таинственные превращения, корабль-призрак, прелестные девушки… В общем, все то, о чем Грин рассказал в письме писателю Дмитрию Шепеленко: ««Я пишу – о бурях, кораблях, любви, признанной и отвергнутой, о судьбе, тайных путях души и смысле случая. Паросский мрамор богини в ударах черного шквала, карнавал, дуэль, контрабандисты, мятежные и нежные души проходят гирляндой в спирали папиросного дыма, и я слежу за ними, подсчитывая листы. К весне окончу свой роман «Бегущая по волнам»⁷⁹.
   В этом произведении, где слились воедино философия, драматизм и высокая поэзия, особым рефреном звучит таинственная и влекущая тема морской романтики. Этим же настроением пронизаны феодосийские рассказы «Посидели на берегу», «Возвращение», «Комендант порта»…
   А вот рассказ «Фанданго» посвящен совершенно иной тематике. Это одно из самых необычных и удивительных гриновских произведений, где фантастические образы причудливо вплетены в четкую конкретность реальных исторических фактов.
   В счастливую южную жизнь писателя вдруг врываются образы-воспоминания из Петрограда 1920-х годов: «Зимой, когда от холода тускнеет лицо и, засунув руки в рукава, дико бегает по комнате человек, взглядывая на холодную печь, – хорошо думать о лете, потому что летом тепло»⁸⁰.
   Повествование начинается подробным описанием картин петроградского быта, и только по мере нарастания основного мотива произведения – мелодии испанского танца «Фанданго» – в него вступают фантастические образы, несущие в себе ощущение праздника и торжества жизни.
   Как и многие другие произведения писателя, рассказ «Фанданго» был написан в доме по улице Галерейной. Обстановка квартиры была простой, удобной, в каждой комнате стояли живые цветы, а зимой – веточки туи. Сначала квартира писателя состояла из кухни и двух комнат. Спустя несколько месяцев была присоединена еще одна маленькая совершенно изолированная комната с окном на Галерейную улицу. Она стала для Грина рабочим кабинетом. Там были написаны его последние романы: «Джесси и Моргиана», «Дорога никуда», многие рассказы.
   Рядом с кабинетом была квартира соседей – супругов Сапожниковых. Воспоминания Елизаветы Лазаревны Сапожниковой, записанные в 1970 году для августовского номера журнала «Кругозор», – еще одно живо и ярко выраженное впечатление от встреч с писателем: «На него посмотреть: ну это обыкновенный идет человек. Весь он такой узенький, длинный… И пальто на нем всегда было темное, темная шляпа, палочка в руках… А глаза, помните, Вий: «Поднимите мне веки, я ничего не вижу…» Они как будто все впитывали. Увидишь – и не забудешь!
   Вот я уже старая, мне шестьдесят восемь лет… Когда мне очень грустно или что-то не по себе, мне стоит подумать, что где-то, когда-то существовала Ассоль, меня это успокаивает».
   Ассоль, Дези, Режи, Анни – эти поэтические женские образы воплощают в себе гриновский идеал «хорошей девушки».
   «Хорошая девушка, – писал Грин, – неизбежно и безусловно добра… Она добра потому, что ее свежесть душевная и большой запас нравственной силы есть дар другим, источаемый беспрерывно и беспредметно. <…>
   Она может быть красивой и некрасивой, хорошенькой или просто “недурненькой”, но <…> вызвать в человеке только все лучшее, что у него есть»⁸¹.
   В романе «Джесси и Моргиана» (первоначальное название «Обвеваемый холм»), над которым писатель работал в 1927 году, представлены контрастные женские образы. В центре повествования две сестры: Джесси, молодая, красивая, своенравная, веселая и добрая девушка, и тридцатипятилетняя Моргиана, широкоплечая, угловатая, с плоским скуластым лицом.
   Безобразие Моргианы лишь материализует бушующие в ее душе силы зла, с которыми она не может справиться. Родившись некрасивой, она обиделась на весь мир, и ее обида, перешедшая в злобу и жестокость, направлена главным образом против красавицы сестры, которая воплощает очарование молодости. Джесси – живая, романтическая душа, исполненная поэзии и доброты, и даже трагические обстоятельства, на которые обрекла ее сестра, не изменили суть ее светлой личности. Джесси жила в своем мире, радуясь, что живет, и раздражала Моргиану уже самим фактом своего существования.
   Когда раздражение достигает высшей точки, Моргиана решает ее отравить. Она внушила себе, что если Джесси не станет, то исчезнет ее болезненная злоба, и смерть Джесси будет смертью ее ненависти.
   Роман написан в необычной для Грина манере, в нем нет сложной композиции, почти нет лирических отступлений. Тема диктует особый стиль письма. Здесь Грин реален и конкретен; он методично и последовательно рассказывает, как зарождалась идея преступления, как из смутного замысла она облекалась в реальность…
   И все-таки Джесси счастливо удалось избежать гибели, встретить любовь, выйти замуж за лейтенанта Дитрея. В финале романа она – «жена ничем не замечательного человека, не имеющего никакого отношения к славе и блеску, она жила <…> без всяких пышных расчетов, обладая достаточным запасом преданности и любви, чтобы из обыкновенной, очень скромной жизни, создать необыкновенную, совершенно недоступную большинству»⁸².
   Очень похоже на описание жизни самого писателя, что подтверждала и Н. Н. Грин: «Кроме «Алых парусов» Александр Степанович посвятил мне роман «Джесси и Моргиана» – очень близкий нам по воспоминаниям о жизни в Феодосии».
   Это еще одно блестящее доказательство автобиографичности гриновской прозы, о чем он высказался емко и определенно: «Мне лично довольно познать себя и женщину, любимую и любящую меня. Через них вижу я свой мир, темный и светлый, свои желания и действительность. И какова бы она ни была, она вся выразилась в моих книгах»⁸³.

Глава XV
Встречи на крымской земле
   Среди фотографий, относящихся к крымскому периоду жизни Александра Грина, есть снимок 1924 года, запечатлевший писателя в капитанской фуражке. Фуражка была приобретена «ради забавы, игры». Она соответствовала настроению дома, которое, по определению Нины Николаевны, часто было «хохотливым». Случались дни, когда в семье говорили только стихами, причем стихи нужно было сочинять немедленно, экспромтом. Сохранилась шутливая записка Грина жене: «Сердце мое дорогое, ступай спать. Весь твой Саша» с необычным адресом отправителя: «Лисс, улица Тави Тум, д. № 37».
   Ежегодно, в день их союза, он дарил ей стихи, преисполненные любви и благодарности, а однажды написал восторженное письмо: «Милая Ниночка, я хотел написать тебе стихи, и мог бы, конечно, написать их искренно, но подумал, что такой день, как сегодня, важнее всяких стихов. <…>
   Шесть лет твоего терпения, любви, внимания и заботы показали мне, как надо любить. Ты дала мне столько радости, смеха, нежности и, даже, поводов иначе относиться к жизни, чем было у меня раньше, что я стою, как в цветах и волнах, а над головой птичья стая. <…> На сердце у меня весело и светло»⁸⁴.
   Атмосфера игры, улыбки была обычной в их крымской жизни. А в городе их иногда звали «мрачные Грины». Может быть, из-за внешней сдержанности писателя, которая особенно ощущалась при посторонних… Может, из-за строгости, чопорности в одежде…
   Нина Николаевна отмечала: «Александр Степанович не выносил курортной раздетости… Летом всегда ходил в суровом или белом полотняном костюме, или в темно-сером, люстриновом, который он очень любил. Когда мы ездили в Коктебель (к М. А. Волошину. – Л. В.), Александр Степанович особенно подтягивался и меня просил надевать самое строгое платье»⁸⁵.
   С Максимилианом Волошиным Грин познакомился в Петербурге перед отъездом в Крым. Когда писатель поселился в Феодосии, они стали встречаться. Грин бывал в Коктебеле, а Волошин, приезжая в Феодосию, почти всегда заходил к Грину. В один из таких визитов Волошин предложил Александру Степановичу послушать свои стихи.
   «Грин, сам поэт божьей милостью, – вспоминала Нина Николаевна, – не любил читать посторонним свои произведения. Не любил поэтов, стремящихся возможно большему количеству людей прочесть наибольшее количество своих стихов, и обычно жестко ограничивал время чтения. Так он сказал и Волошину: «Послушаю, Максимилиан Александрович, с удовольствием, но не более получаса». Я даже смутилась от такой его категоричности. Волошин начал читать, не смутясь его словами. Читал хорошо, не ломался, не выкрикивал. Прочел несколько стихотворений и закончил «Россией». Прочтя ее до конца, неожиданно расплакался, взволнованный своими стихами. Мы оба также взволновались, но не стихами, а его волнением, и стал он нам сразу мил, как родной»⁸⁶.
   Приезжая в Коктебель, Грин общался с гостями Волошина, среди которых – поэты Всеволод Рождественский, Георгий Шенгели, литературовед Матвей Розанов, писатели Сигизмунд Кржижановский, Викентий Вересаев, Михаил Булгаков…
   О том, как произошло знакомство Грина и Булгакова, подробно рассказала его жена Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова: «Как-то Максимилиан Александрович подошел к Михаилу Афанасьевичу и сказал, что с ним хочет познакомиться писатель Александр Грин, живший тогда в Феодосии, и появится в Коктебеле он в такой-то день. И вот пришел бронзово-загорелый, немолодой уже человек в белом кителе, в белой фуражке, похожий на капитана большого речного парохода. Глаза у него были темные, невеселые, похожие на глаза Маяковского, да и тяжелыми чертами лица напоминал он поэта. С ним пришла очень привлекательная вальяжная русая женщина в светлом кружевном шарфе. Грин представил ее как жену. Разговор, насколько я помню, не очень-то клеился. Я заметила за Михаилом Афанасьевичем ясно проступавшую в те времена черту: он значительно легче и свободней чувствовал себя в беседе с женщинами. Я с любопытством разглядывала загорелого «капитана» и думала: вот истинно нет пророка в своем отечестве. Передо мной писатель-колдун, творчество которого напоено ароматом далеких фантастических стран. Явление вообще в нашей оседлой литературе заманчивое и редкое, а истинного признания и удачи ему в те годы не было.
   Мы пошли проводить эту пару. Они уходили рано, так как шли пешком. На прощание Александр Степанович улыбнулся своей хорошей улыбкой и пригласил к себе в гости:
   – Мы вас вкусными пирогами угостим! <…>
   Но так мы и уехали, не повидав вторично Грина (о чем жалею до сих пор)»⁸⁷.
   Новых встреч и продолжения контактов у Грина с Булгаковым, по-видимому, не было, но интересно, что с этого времени в произведениях Булгакова появляются переклички с гриновским творчеством. Так, герой рассказа Булгакова «Пропавший глаз» кратко пересказывает сюжет произведения Грина «Жизнь Гнора». А в образе Воланда из романа «Мастер и Маргарита» исследователи творчества Булгакова находят сходство с Бам-Граном из рассказа Грина «Фанданго».
   Одним из тех, с кем у Грина сложились теплые, дружеские отношения, был Викентий Викентьевич Вересаев. Он имел в Коктебеле небольшую дачу и много времени проводил в Крыму. Они с Грином встречались, переписывались. Работая в издательстве «Недра», Вересаев помогал Грину в издательских делах и лично поддерживал материально в трудные моменты. Александр Степанович относился к нему с большим уважением, о чем свидетельствует дарственная надпись на книге Грина «Джесси и Моргиана»: «Викентию Викентьевичу Вересаеву – одному из очень немногих настоящих писателей, – от автора. А. С. Грин. 12 февраля 1929 г.».
   Добрососедские отношения сложились у Грина с известным феодосийским художником Константином Федоровичем Богаевским.
   В книге «Над Понтом Эвксинским», посвященной художнику, искусствовед Ольга Воронова писала: «И еще одного друга послала судьба Богаевскому – Александра Степановича Грина».
   И далее она подробно говорит о том, что сближала их самозабвенная приверженность искусству, романтичность натур, полная самоотдача в творчестве. Воронова упоминает также о том, что рассказ Грина «Акварель», повествующий о благотворном влиянии искусства на души людей, по словам жены Грина, был посвящен К. Ф. Богаевскому, но по редакционной ошибке посвящение было снято.
   К сожалению, в хранящихся в фондах музея воспоминаниях Нины Николаевны об этом факте не упоминается, но в целом они представляют важнейший документ в биографии обоих художников. Собственно, эти воспоминания, а также отрывок из письма Грина к Богаевскому – пока единственные документальные свидетельства, рассказывающие об их отношениях.
   В письме Грина Богаевскому, датированном 14 февраля 1930 года, читаем: «Как мрак с души спадет – придем в Вашу большую, ночную, подземную пещеру, озаренную светом истинного искусства». Омовение, очищение, источник радости – вот чем было для Грина творчество Богаевского. И, несмотря на сложности личных отношений, проистекавших из разности характеров, они тянулись друг к другу.
   О том, что соединяло этих разных и в то же время духовно близких людей, очень ярко рассказала Н. Н. Грин. Обратимся к ее воспоминаниям: «Константин Федорович Богаевский был культурная «персона грата» Феодосии, как М. Волошин – Коктебеля. Все писатели, поэты, художники, приезжая на восточный берег, бывали гостями того или другого.
   Худенький, небольшого роста, всегда изящно одетый, Богаевский жил на Карантине в низеньком длинном старинном домике, в глубине заросшего зеленью двора, комфортабельном и изящно уютном, и в великолепной, полной света, воздуха и настоящих произведений искусства мастерской.
   Мы бывали у Константина Федоровича редко, но с удовольствием. У Грина уже жила в воображении «Недотрога», как пришли мы однажды к Богаевскому. Константин Федорович был в мастерской. И мы пошли туда. Он рисовал. На полотне была начатая картина, одну из деталей которой – обрыв скалы – Богаевский в этот момент отделывал. Зашел разговор о реальности передаваемого живописцем, об умении некоторых художников как бы чуть отделить изображаемое от реального. Грин рассказал Богаевскому, что в задуманном им романе должна фигурировать картина, изображающая каменный выступ скалы, вернее, пропасти. В край вцепились руки повисшего над пропастью человека. Сам человек не виден, видны руки. В этих крепко вцепившихся в каменистый край пропасти руках должны быть выражены предсмертное отчаяние, безнадежность и пламенная жажда жизни гибнущего человека.
   – Может ли живописец это выразить? – спрашивал Александр Степанович Богаевского. И будет ли это искусством, рассуждали они оба. На прощанье художник обещал вскорости показать свою новую картину «Утро». В ней как раз есть нечто от нашего разговора о некоем сдвиге реального». И когда мы увидели позже эту работу Богаевского в Москве, на выставке, то были поражены и восхищены ею.
   “Он прав, – сказал Александр Степанович, – это в чистоте своей чуть нереально и бесконечно пленительно”»⁸⁸.
   Оба художника были романтиками по своему мироощущению. Сдвигая пласты реальной жизни в сторону блистательного вымысла, каждый творил свой мир – прекрасный и удивительный – во имя торжества добра и красоты.

Глава XVI
Из Крыма – в столицу…
   Жизнь Грина в Крыму протекала размеренно. Писательство, чтение, прогулки – вот основные его занятия. Писал Грин больше всего зимой, преимущественно по утрам. Утро – его любимое время для творчества. Но иногда он писал вечером, и тогда приходилось включать настольную лампу с зеленым абажуром. Не отсюда ли сюжет рассказа «Зеленая лампа»?
   Рабочий стол Грина – это старый ломберный столик, купленный самим писателем на аукционе в 1925 году. Может быть, этот стол был не совсем удобен для работы, но другого Грин не хотел. Он не любил пышности, помпезности, ложной значительности, говорил, что «писатель за письменным столом – это очень мастито, профессионально и неуютно. От писателя внешне должно меньше всего пахнуть писателем».
   Небольшие произведения Грин писал, тщательно обдумав, без предварительных черновиков, набело. Большие рассказы, романы требовали черновиков. Особенно трудно давалось Грину начало, когда предстояло найти «верный вход в русло». Иногда приходилось переключаться с одной темы на другую, чтобы дать толчок воображению.
   Так, в январе 1928 года, в письме Вере Павловне, с которой Грин продолжал общаться и переписываться, писатель как раз рассказывает об этом: «Зима сурова для юга. Все время снег и морозно, с ветрами, но мы хорошо топим. Я пишу сразу два романа: «Дорога никуда» и «Обвеваемый холм» (первоначальное название романа «Джесси и Моргиана». – Л. В.). Один надоест – берусь за другой»⁸⁹.
   Еще более подробно свою жизнь в Феодосии Грин описал автобиографической зарисовке «Один день»: «Я опишу один день. Встал в 6 ч. утра, пил чай, пошел в купальню, После купанья писал роман «Обвеваемый холм», читал газеты, книги, а потом позавтракал. После этого бродил по квартире, курил и фантазировал до обеда, который был в 4 дня. После этого я немного заснул. В семь часов вечера, после чая, я катался с женой на парусной лодке; приехав, еще пил чай и уснул в 9 ч. вечера. Перед сном немного писал. Так я живу с малыми изменениями, вроде поездки в Кисловодск. Когда я сплю, я вижу много снов, которые есть как бы вторая жизнь»⁹⁰.
   Это заметка – отклик на обращение журнала «30 дней» в 1927 году к видным советским писателям с просьбой рассказать, как они живут и работают. Заметка Грина опубликована в том же году в октябрьском номере журнала и иллюстрирована двумя фотографиями. На одном из снимков Грин запечатлен в рабочем кабинете. Писатель сидит спиной к окну, лицо его обращено к двери. Под фотографией подпись: «Жду почту». На снимке также можно рассмотреть стол и часть стенного шкафа с книгами. Сейчас в этом шкафу стоят книги, принадлежавшие Грину, – несколько томов энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, те самые, которыми пользовался писатель.
   Словарь был куплен Грином почти сразу же после приезда в Феодосию. Писатель понимал, что, живя в маленьком городе, он будет нуждаться в книгах, поэтому покупал иx, как только позволяли средства.
   В Феодосии было тогда две книжные лавки, в обеих Грина знали, оставляли для него новинки. Там были приобретены «Зеленая шляпа» Майкла Арлена, «Главная улица» Синклера Льюиса, «Где рождаются циклоны» Луи Шадурна… Отвечая на вопросы одной из анкет о составе своей личной библиотеки, Грин написал, что собирает книги давно, что сейчас в его библиотеке около трехсот томов, исключительно беллетристика, главным образом иностранная: английская, испанская, французская. Интересен ответ Грина на вопрос о его отношении к собирательству книг: «Хорошо начать собирать книги в пожилом возрасте, когда прочитана Книга Жизни».
   На вопрос, пользуется ли он в своей работе справочниками, словарями, Грин ответил отрицательно. Он, действительно, не часто пользовался подобной литературой в ее прямом назначении: для проверки или уточнения каких-либо данных. Но словарные статьи могли дать толчок воображению писателя, могли стать отправной точкой развития действия. Общеизвестен факт, что именно словарь помог найти имя для гриновского героя. На корешке 18 полутома словаря Брокгауза и Ефрона написано «Гравилатъ до Давенантъ». Эти слова, незначительно изменив, выбрал Грин в качестве имени героя романа «Дорога никуда». Более того, многое из содержания словарных статей писатель использовал в построении сюжета. Над этой книгой он работал в 1928–1929 годах в Феодосии. Здесь же, в рабочем кабинете, был создан роман «Джесси и Моргиана», многие рассказы.
   Феодосийский период жизни Александра Грина – наиболее плодотворный в его творческой биографии. За шесть лет им было создано четыре романа, две повести, свыше сорока рассказов. Среди написанного в это время нет вещей случайных, проходных, все они отмечены печатью высоко мастерства.
   Однако с публикациями произведений дело обстояло сложно. Грин вел обширную переписку по издательским делам, но зачастую ему приходилось ехать в Москву или Ленинград, где находились издательские центры, чтобы заключить очередной договор. Чаще всего в эти поездки Грин отправлялся вместе с Ниной Николаевной и только в редких исключениях – один.
   В Москве они жили в общежитии Дома ученых на Кропоткинской набережной. Здесь на протяжении пяти лет Грин останавливался почти постоянно, однажды даже записал шутливые стихи в книгу отзывов общежития:
«Когда всесильной волей рока
Был вынужден искать приют,
  В волнах житейского потока, —
Пристанище нашел я тут».

   Заведовала московским общежитием Мария Николаевна Синицина, которая относилась к Грину с большим дружелюбием и теплотой. Она старалась предоставить писателю с женой удобную комнату, а когда он приезжал один, всячески его опекала.
   Забот у Грина в столице было много. Нужно было пристраивать свои рассказы в редакции журналов, заключать договоры с издательствами о выпуске новых книг. Зачастую это было очень непросто. Так, два года не мог найти пристанища роман «Бегущая по волнам». С 1926 года Грин предлагал его в самые разные издательства, среди которых – харьковский «Пролетарий», ленинградский «Прибой», московский «ЗИФ». Только в этом издательстве в 1928 году этот роман наконец увидел свет.
   А ведь это одно из лучших произведений Грина, о чем свидетельствуют не только оценки критиков, но и мнение собратьев по перу.
   В воспоминаниях Нины Николаевны есть интересный рассказ об этом: «При поездках в Москву или Ленинград у Грина часто возникало желание выступить публично, но никогда он не встречал в этом поддержки Союза писателей. <…> Потомy было для нас неожиданностью, когда, <…> во время нашего пребывания в Москве, Грина вызвала по телефону Евдоксия Федоровна Никитина, хозяйка «Никитинских субботников», литературных собраний тех годов, и пригласила приехать на очередной ее «субботник» и что-либо прочесть. До сих пор в Москве никто не приглашал Грина публично почитать что-нибудь. Приглашение это немного и грустно нас взволновало.
   Грин взял для чтения две главы из романа «Бегущая по волнам», написанного им еще в 1926 году, но до того никуда твердо не устроенного. <…> Приехали к началу вечера. <…> Вокруг длинного стола сидели маститые и не маститые гости. <…> Никитина попросила Грина начать чтение. <…> Он начал читать глуховатым, сдавленным голосом, но вскоре, подчиняясь ритму собственных слов, внутренне расправился и стал читать в своей обыкновенной, внятной манерой, не скандируя, не смотря на слушателей, как бы разговаривая сам с собой. <…> Все смотрели на Грина, склонившего голову над рукописью, некоторые перекидывались друг с другом быстрыми, серьезными взглядами. В полной тишине ясно и спокойно струился голос Александра Степановича. <…> Грин подходил к концу главы. <…> Мгновение стояла тишина, а затем: «Вот это искусство! Настоящее искусство!» – раздались возгласы вокруг. <…> Александр Степанович, сам взволнованный и довольный произведенным впечатлением, оставался еще несколько минут, отвечая на расспросы»⁹¹.
   Был еще факт публичного выступления Грина. В один из приездов в Москву весной 1929 года Грин читал в Союзе писателей страницы из романа «Дорога никуда».
   Скорее всего, тогда и состоялось его знакомство с писателем Иваном Алексеевичем Новиковым, с которым у Грина сложились добрые, дружеские отношения. Именно Новиков стал редактировать роман «Дорога никуда», готовя его к выходу в издательстве «Федерация».
   По первоначальному замыслу Грина этот роман назывался «На теневой стороне». Как родилось новое название, рассказывает Нина Николаевна: «На выставке английской гравюры в Музее изящных искусств в Москве Грин увидел маленькую гравюру Гринвуда “Дорога никуда”. <…> Небольшая гравюра в незаметной темной рамке, изображающая отрезок дороги, поднимающейся на невысокий пустынный суровый холм и исчезающей за ним. Суровая гравюра. На ней надпись по-английски и перевод по-русски: «Дорога никуда» и имя автора – Гринвуд. Александр Степанович обратил на нее мое внимание: “Как хорошо названа гравюра… «На теневой стороне» переменю на «Дорогу никуда». Это заглавие отчетливее отвечает глубокой сущности моего сюжета, темы. Заметь, художник Гринвуд. И моему имени это созвучно. Очень, очень хорошо!”»⁹²
   Темой романа стала судьба Тиррея Давенанта, человека с возвышенной душой и беззащитным сердцем. Сюжет двигала цепь событий, внешне случайных, но внутренне глубоко связанных с характером героя.
   «Каждый день полон случайностей. Они не изменяют основного течения нашей жизни, но стоит произойти такой случайности, которая трогает основное человека – будь то инстинкт или сознательное начало, – как начинают происходить важные изменения жизни или остается глубокий след, который непременно даст о себе знать впоследствии».⁹²
   Во всех поступках Давенант оставался верен себе. Неожиданные повороты его жизни ничего не меняли в нем самом. «Жизнь ловила его с оружием в руках», а он был все так же возвышенно благороден. Его бегство из города после недостойного поведения отца, его схватка с Ван-Конетом, когда Давенант рыцарски встал на защиту оскорбленной женщины, его активная поддержка контрабандистов в их сражении с таможенниками – все это звенья одной цепи, раскрывающие основное в герое – его душевное благородство.
   И сама трагедия Давенанта служит делу добра. В борьбе за его спасение (может быть, впервые у Грина) объединяются вместе положительные персонажи романа.
   И хотя Давенант умирает, не дождавшись помощи, в действиях его друзей был высокий смысл, помогающий раскрыть лучшее в них самих.
   Как справедливо отмечала литературовед Л. Михайлова, «это роман о возвышающей силе трагического»⁹³.

Глава XVII
«Вы не хотите откликаться эпохе…»
   Поселившись в Феодосии, Грин первое время не испытывал трудностей с публикациями. Его новые произведения часто появлялись в журналах, выходили отдельными изданиями. Например, роман «Золотая цепь», завершенный в 1925 году, в этом же году был дважды напечатан. Сначала – в журнале «Новый мир», а в 1926 году вышел отдельной книгой в харьковском издательстве «Пролетарий», в том же году в Москве выходят сборники рассказов «Гладиаторы», «На облачном берегу» и другие.
   В 1927 году Грин получил предложение, о котором с восторгом рассказывал в письме Вере Павловне: «Милая Верочка, совершилось такое событие: 10 февраля в Феодосию приехал Вольфсон (изд-во «Мысль») и купил у меня полное собрание сочинений 15 томов; т. е. – все, что в книгах и по журналам. 10 000 экз. каждый том. В 8 месяцев все выйдут из печати. Сделка эта даст, всего 15–20 тысяч рублей, пока же, авансом я получил 3000 р. Почти наверное по этим делам придется нам с Ниной быть в Петербурге в 1-й половине мая. Конечно, мы очень рады, т. к. наконец избавились от долгов. А их было уже 775 руб. На днях мы поедем в Ялту, там – до Пасхи, затем – в Москву и, по всей видимости, в СПб.»⁹⁴.
   Но, увы, в дальнейшем это соглашение обернулось для Грина большими проблемами. Ленинградское издательство «Мысль» было частным, и уже это обстоятельство создавало дополнительные сложности: в стране, строящей социализм, шло активное наступление на частный капитал. Но при этом владелец издательства не хотел терять свои барыши и, стремясь удержаться на плаву, всячески нарушал условия договора: издавал тома вразнобой, затягивал сроки выхода книг А. Грина. В итоге, вместо обещанных восьми месяцев, книги выходили 3 года, с 1927-го по 1929 год, вместо запланированных 15 томов вышло только восемь.
   Грин, стремясь вырваться из кабалы издателя, решил через суд добиться расторжения договора. Судебный процесс с «Мыслью», длившийся почти 2 года, обошелся писателю очень дорого: ухудшение здоровья, расшатанные нервы, значительные материальные затраты. Когда наконец в октябре 1930 года дело было выиграно, накопившиеся к тому времени долги и растущая инфляция «съели» все почти высуженные деньги.
   Ко всему прочему, в это время в литературных кругах сформировалась очень непростая обстановка. Возник так называемый кризис книжного рынка. В идеологическом отношении особую значимость приобрела Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), которая практически стала во главе литературного процесса. Рапповцы оценивали произведения литературы с вульгарно-социологических позиций. В угоду сиюминутным нуждам от писателей требовали отражения событий текущей жизни. Реализм признавался единственным допустимым и возможным художественным методом.
   Естественно, что в такой ситуации Грину становилось все труднее «протаскивать свои произведения сквозь Дантов ад издательств», как выразился он в одном из писем.
   Большие трудности возникли с публикацией романа «Джесси и Моргиана». Роман «Дорога никуда» при жизни Грина не встретил у критики ни одного положительного отклика. Автора обвиняли в «ходульности», в «сусальных переживаниях», а один из рецензентов выразился о романе совершенно категорично: «Никудышняя дорога».
   Некоторые из гриновских рассказов, которые теперь входят во все его сборники, признавались слабыми и появились в печати уже после его смерти.
   Все письменные обращения Грина в редакции с просьбой объяснить задержку публикаций его произведений оставались без ответа. И тогда писатель в октябре 1929 года обратился за помощью к Максиму Горькому: «Издательство отказалось – как переиздавать, так и, вообще, издавать меня, – не по тиражным соображениям, а по следующему доводу: «Вы не хотите откликаться эпохе и, в нашем лице, эпоха Вам мстит». Алексей Максимович! Если бы альт мог петь басом, бас – тенором, а дискант – фистулой, тогда бы установился желательный ЗИФу (издательство «Земля и фабрика». – Л. В.) унисон»⁹⁵.
   Сведений о том, дошло ли это письмо до Горького, нет, ответа на него Грин так и не получил. Однако известно, что в 1928 году Максим Горький в письме к поэту Николаю Асееву сказал: «Грин талантлив, очень интересен, жаль, что его так мало ценят».
   И все-таки самобытное творчество писателя находило своих приверженцев. В гриновском фонде РГАЛИ хранится несколько читательских писем, где выражена благодарность и признательность за его книги. В качестве примера хочется привести письмо Василия Дашевского из Томска от 8 ноября 1928 года, которое является яркой иллюстрацией к вышесказанному: «Глубокоуважаемый Александр Степанович! Внутренняя необходимость выразить Вам чувство величайшей благодарности и восхищения заставляет меня написать Вам несколько строк. <…> Я позволю себе смелость обратить Ваше внимание на то совершенно особое место, которое Вы занимаете в ряду Ваших литературных братьев. Да, Вы стоите особняком. Вы кажетесь мне одним из тех немногих счастливцев, в чью кровь не проник еще микроб, микроб… подхалимства. <…>.
   Так идите же вперед своей особой вольной дорогой, крепче сжимая в руках знамя Вашего таланта… <…> Я крепко верю, что лучшая часть современников Вас поймет, а потом непременно оценят».
   Несмотря на притеснения рапповских критиков, Грин продолжал работать. Горечь и боль прорывались только в письмах к друзьям: «Дорогой Иван Алексеевич! Оба письма Ваши я получил и не написал Вам доселе лишь по причине угнетенного состояния, в котором нахожусь уже два месяца.
   Я живу, никуда не выходя, и счастьем почитаю иметь изолированную квартиру.
   Люблю наступление вечера. Я закрываю наглухо внутренние ставни, не слышу и не вижу улицы.
   Мой маленький ручной ястреб – единственное «постороннее общество», он сидит у меня или у Нины Николаевны на плече, ест из рук и понимает наш образ жизни»⁹⁶.
   Квартира, которая упоминается в письме к писателю Ивану Новикову, находилась в Феодосии в доме по улице Верхне-Лазаретной, 7 (ныне улица Куйбышева, 31).
   Дом и поныне сохранился, там сейчас установлена мемориальная доска. Грин поселился в нем в апреле 1929 года. Квартира была совершенно изолированная, с отдельным входом, что особенно устраивало писателя, стремившегося к уединению.
   Это была последняя феодосийская квартира Грина. Он прожил там до ноября 1930 года, вплоть до своего отъезда в Старый Крым.

Глава XVIII
Жизнь в Старом Крыму, последняя повесть
   Этот маленький городок в 25 километрах от Феодосии стал для писателя его последней жизненной пристанью.
   Перед тем как поселиться в Старом Крыму, Грин провел там лето 1929 года, отдыхая на «даче» Шемплинских. Шумная курортная Феодосия утомляла, хотелось тишины. Уже давала знать о себе нужда, да и болезнь подкрадывалась к нему, сказываясь в жажде покоя, уединения.
   Сейчас на месте «дачи» Шемплинских, небольшого, окруженного садом дома, где Грин снимал тогда комнату, высится здание городской больницы. Нет в живых и хозяйки Марии Васильевны Шемплинской, для которой встреча с Грином стала одним из памятных событий ее жизни.
   «Когда Грин с женой появился в нашей усадьбе, то сразу внушил к себе полное доверие и уважение, – вспоминала Мария Васильевна. – Не было у Александра Степановича той общительности, которая создавала бы простоту, легкость отношений, но чувствовалось, что у этого угрюмого на вид человека доброе, чуткое сердце и душа, хранящая в себе сокровища»⁹⁷.
   И как бы подтверждая свои слова, рассказала Мария Васильевна об отношении А. С. Грина к ее маленькой дочери: «Ему нравилась моя цветущая полуторагодовалая дочурка Бианка, или Бьянчитта, как он ее называл. Он часто играл с ней, брал ее на руки. Когда Бианка видела Александра Степановича на широкой дорожке, покрытой травой, то подбегала к нему и командовала: «Па!» Он падал, вытянувшись во весь свой высокий рост, а она, садясь к нему на спину верхом, кричала: «Но!» Грин как настоящий любитель детей превращался в коня и блаженно улыбался. До чего же хороша была в нем эта детски-доверчивая улыбка!»⁹⁸
   Улыбка, которую не удалось запечатлеть ни одному фотографу (на всех дошедших до нас фотографиях Грин сосредоточенно серьезен), во многом преображала, как бы освещала изнутри его лицо! Об этом с удивительным единодушием говорят все, кому довелось увидеть Грина улыбающимся.
   Это случалось нечасто. Писатель был очень сдержан, особенно перед посторонними. Но в окружении душевно близких людей, в счастливые моменты жизни, без которых не складывается ни одна, даже самая трудная человеческая судьба, лицо писателя проясняла улыбка. Мы ощущаем ее во многих гриновских произведениях, среди которых рассказ «История одного ястреба».
   Сохранилась интересная фотография, сделанная в 1929 году, где Грин запечатлен с сидящей у него на плече нахохлившейся птицей.
   «Сейчас, когда я пишу это краткое повествование о детстве, возмужалости, путешествиях и несчастиях ястреба, названного мною Гуль-гуль (хотя привык кликать его сокращенным “Гуль”), этот самый Гуль сидит у меня на плече и внимательно наблюдает движение руки с пером по бумаге. Вскоре он понял, что происходит: «Человек рассказывает о птице. Птица – это я». Установив факт, Гуль начал чиститься»⁹⁹.
   Мягким юмором, доброй улыбкой наполнен рассказ Грина о своем любимце, которому он отдал немало душевного тепла. Писатель приобрел птенца у одного из феодосийских мальчишек, заботился о нем, пока ястреб подрос, перестал дичиться, научился сидеть на плече и брать пищу из рук…
   Когда Грин уезжал на лето в Старый Крым, то забрал Гуля с собой. Там он хотел выпустить птицу на свободу. Ястреб улетел, но неожиданно вернулся. С тех пор его часто видели сидящим на крыше дома, а когда Грин совершал прогулки по окрестным горам, то Гуль сопровождал его в этих путешествиях…
   Об этом и о многом другом рассказывает «История одного ястреба».
   Это произведение необычно для Грина. Оно основано на действительных событиях, имеет подзаголовок «рассказ-быль»…
   Но и здесь Грин остается верен себе. Он ничего не говорит читателям о гибели ястреба. У рассказа вопреки действительности – счастливый конец. Он в полном соответствии со словами Грина о том, что жизнь – это только черновик выдумки.
   Правда и вымысел, реальное и фантастическое тесно переплетены в творчестве А. С. Грина. И это несомненно. Как несомненно и то, что для самых смелых гриновских фантазий отправной точкой всегда служила реальная жизнь.
   Однажды Грин сказал жене, заметив виноградную ветвь, чудом сохранившуюся на развалинах старого здания: «Хороша! На руинах живет и дышит. Что-то доверчивое есть в том, как она повисла среди старых камней и разбитой штукатурки. Вот нарисую я ее, как вижу, будут читать и будет казаться им, что где-то это в чужой, неизвестной стране, а это тут, близко, возле самой моей души и глаз»¹⁰⁰.
   Писатель не любил рассказывать о себе, он не раз подчеркивал: «Вся моя жизнь – в моих книгах. Пусть там потомки и ищут ответа».
   И вот здесь таится парадокс. Чтобы по-настоящему понять и оценить, насколько Грин был прав в этом своем утверждении, необходимо знать приметы его реального бытия. И поэтому сейчас кропотливо трудятся писатели, ученые, музейные работники, стремясь воссоздать точную и максимально подробную биографию писателя. Сверяются разрозненные факты, свидетельства, документы, ведется обширная переписка, работа в архивах и частных коллекциях… И хотя немало сделано, особенно в последнее время, в жизнеописании Грина все еще существуют «белые пятна», которые необходимо заполнить…
   И поэтому снова вчитываются биографы в каждую строку художественного и эпистолярного наследия писателя, с особым вниманием изучают «Автобиографическую повесть». Ведь в этом произведении материалом для излюбленной гриновской коллизии – столкновение мечтателя с действительностью – послужила его собственная жизнь. Писатель начал работу над повестью в последний год своего пребывания в Феодосии. Но, по свидетельству Нины Николаевны, мысль написать о себе появилась у Грина раньше, еще в 1925–1926 годах. Он собирался рассказать о своем пути в литературу, о сложной литературной обстановке в России кануна революции, о встречах и беседах с А. И. Куприным, которому Грин отводил ведущую роль в своей писательской судьбе. Однако приступить к осуществлению этого замысла он намеревался лишь тогда, когда иссякнет как художник, когда перестанут жить в нем необыкновенные сюжеты…
   Это время так и не наступило.
   В 1929 году был завершен роман «Дорога никуда». В процессе работы над ним родилась новая тема. Писателю захотелось рассказать о людях «теневой стороны», людях-недотрогах, чья душевная красота до времени скрыта от окружающих.
   Грин обдумывал образы и сюжетные коллизии нового романа… Ему представлялось, что задуманное произведение будет лучше его прежних книг. Художник был полон творческих сил, ему многое хотелось сказать людям.
   Но Грин говорил на своем особом языке, который противоречил рапповским канонам. РАПП по-прежнему пытался командовать литературой, особенно активизировав свою деятельность в конце1920-х – начале 1930-х годов.
   И поэтому выйти на встречу с читателем Грину было нелегко.
   Но писатель хотел быть услышанным, он говорил: «Я не могу писать для никого. Я должен знать, что у меня есть читатель – некий близкий, невидимый для меня, которому я рассказываю»¹⁰¹.
   В это время на помощь Грину пришел Николай Тихонов. Он был тогда редактором журнала «Звезда». Зная о трудностях Грина с публикациями, Тихонов предложил ему выступить на страницах «Звезды» с рассказами о себе.
   В начале 1930 года Грин начал писать автобиографию в виде отдельных очерков, имеющих в рукописи общее заглавие «На суше и на море».
   На следующий год в журнале «Звезда» были опубликованы очерки «Бегство в Америку», «Одесса», «Баку», «Севастополь», которые в будущем составили главы «Автобиографической повести».
   Последняя глава «Севастополь» была написана в Старом Крыму. Обстоятельства сложились так, что в конце жизни Грину пришлось расстаться с любимым морем. Жизнь в Феодосии дорожала, а надежд на издание произведений не было. Кроме того, возникли трудности с жильем, ухудшилось здоровье… Все это послужило причиной того, что в ноябре 1930 года писатель переехал в Старый Крым.
   Город этот, окруженный лесами, утонувший в зелени садов, издавна славился своим целительным климатом. Врачи, заподозрившие у Грина зарубцевавшийся туберкулез, надеялись, что жизнь в благоприятной обстановке поможет улучшить здоровье писателя. Да и сам он был рад новой встрече с этим тихим уютным городком.
   В Старом Крыму семья Грина сняла квартиру в доме № 98 по улице Ленина и прожила до весны 1931 года.
   Старокрымская жизнь писателя протекала уединенно. Работа над книгами, чтение, прогулки по окрестностям, общение с близкими – вот круг его занятий в это время.
   Контакты с внешним миром ограничивались письмами. В основном, это деловая переписка с издательствами и редакциями журналов. Но были, конечно, и дружеские послания, в которых Грин делился творческими планами, рассказывал о своей жизни.
   Среди них особое место занимают письма к писателю Ивану Алексеевичу Новикову. Он был одним из тех, кто стал по-настоящему близок Грину в последние годы его жизни. Новиков жил в Москве и постоянно оказывал Грину помощь в его издательских делах. Когда Грин приезжал в столицу, он иногда останавливался у Новикова. С течением времени их отношения становились все более дружескими. Об этом можно судить даже по тону переписки между писателями. В них ощущается взаимное доверие, уважение, теплота и дружеское участие.
   «Дорогой Иван Алексеевич! Вы оказываете мне честь, интересуясь моим мнением о Ваших произведениях. Написать – и легко, и трудно. Книга – часть души нашей, ее связанное выражение. Характер моего впечатления – в общем – таков, что говорить о нем можно только устно, и, если, когда мы опять встретимся, – Ваше желание не исчезнет, – я передам Вам свои соображения и впечатления. <…>
   Я кончил писать автобиографические очерки. <…> Теперь взялся за «Недотрогу». Действительно – это была недотрога, так как сопротивление материала не позволяло подступиться к ней больше года. Наконец характеры отстоялись; странные положения приняли естественный вид, отношения между действующими лицами наладились, как должно быть. За пустяком стояло дело: не мог взять верный тон. Однако наткнулся случайно и на него и написал больше 1,5 листов»¹⁰².
   Небольшой отрывок из письма Грина к И. А. Новикову, написанного в феврале 1931 года, прекрасно иллюстрирует ту внутреннюю, душевную близость, которая существовала между ними. Об этом говорит доверительная интонация гриновского письма, те подробности, которые сообщает писатель о своей жизни.
   Рассказывая в одном из писем о своем пешеходном путешествии в Коктебель, в гости к М. А. Волошину, Грин необычайно ярко передает впечатления от перехода по горной дороге: «Я шел через Амеретскую долину, диким и живописным путем, но есть что-то недоброе, злое в здешних горах, отравленная пустынная красота. Я вышел на многоверстное сухое болото; под растрескавшейся почвой кричали лягушки; тропа шла вдоль глубокого каньона с отвесными стенами. Духи гор показывались то в виде камня странной формы, то деревом, то рисунком тропы…»¹⁰³.
   Путь, по которому шел Грин из Старого Крыма в Коктебель, называют теперь «гриновской дорогой». Множество людей стремится пройти по ней, чтобы увидеть то, что видел Грин, испытать чувства, овладевшие когда-то писателем.
   Однажды в мае 1931 года старокрымское уединение Грина нарушил немолодой уже человек с добрым открытым лицом. Это был слесарь одного из брянских заводов Иван Ермолаевич Белозеров. Он пришел к Грину, чтобы увидеть своего любимого писателя, чьи книги, как он говорил, помогли ему понять самого себя. Он провел в доме Грина несколько дней, рассказывал о себе, о книгах Александра Степановича, которые очень хорошо знал.
   Общение с ним доставило Грину настоящую большую радость. Когда Белозеров ушел, писатель сказал: «Если бы у меня был только один такой читатель, то для него одного стоило бы написать все книги»¹⁰⁴.
   Встреча с Белозеровым – не единственный случай живого непосредственного контакта Грина с читателем. Посещали его и другие поклонники его творчества, чаще всех – юноши и девушки. Писатель встречал гостей неизменно тепло, стремясь оставить добрый след в душе.

Глава XIX
«Я родился писателем, им и умру…»
   «Как печальны летние вечера! Ровная полутень их бродит, обнявшись с усталым солнцем по притихшей земле; их эхо протяжно и замедленно-печально, их даль – в беззвучной тоске угасания. На взгляд – все еще бодро вокруг, полно жизни и дела, но ритм элегии уже властвует над опечаленным сердцем»¹⁰⁵.
   В этих поэтических, грустно-волнующих строках какое-то удивительное предвидение писателем своей собственной судьбы.
   Александр Грин умер летним вечером, не дожив до 52 лет. Остались многочисленные наброски сюжетов, осталась рукопись «Недотроги», последнего гриновского романа, завершить который он не успел.
   «Когда я понял, осознал, что я художник, хочу и могу им быть, когда волшебная сила искусства коснулась меня, то всю свою последующую жизнь я не изменял искусству, творчеству. Ни деньги, ни карьера, ни тщеславие не столкнули меня с истинного моего пути. Я родился писателем, им и умру»¹⁰⁶.
   В этих словах Грина, сказанных им в конце творческого пути, содержится высокая художественная и человеческая правда. Он был и остался писателем до самых последних своих дней.
   В августе 1931 года, когда Грин поехал в Москву в надежде добиться издания своих произведений, ему не удалось отдать в печать ни одной своей вещи. Писатель вернулся из своей последней поездки в Москву расстроенный, подавленный: вплотную надвигалась нужда.
   Состояние здоровья Грина резко ухудшилось. Практически все последующее время (а жить писателю осталось менее года) болезнь уже не оставляла его. Но в те короткие промежутки, когда недуг отступал, Грин вновь брался за перо, возвращаясь к работе над «Недотрогой».
   «Дорогой Иван Алексеевич! <…> Чувствую себя немного лучше: часа два могу сидеть за столом. <…> Мне запрещено писать, но привычка вторая натура, и две-три страницы <…> я пишу каждый день. Застряла моя «Недотрога», написал только первую часть (5 листов), да и то требует хорошего частого гребня»¹⁰⁷.
   Из письма Грина видно, насколько предан он был своему делу! Никакие перипетии судьбы – вплоть до смертельной болезни – не смогли отвести Грина от его главного назначения на Земле – писательства.
   Мысли о будущем романе жили в нем постоянно. В декабре 1931 года писатель сказал жене: «Теперь «Недотрога» легла во мне ясно. Все туманности исчезли. Как только наберу сил – начну писать»¹⁰⁸.
   А когда они переехали в дом по улице Карла Либкнехта, 52, Грин, увидев старое раскидистое дерево во дворе, обрадовался: «Вот здесь-то я и напишу свою «Недотрогу», под этим орехом, как в беседке»¹⁰⁹.
   Последнее жилье Грина – низенький, крытый черепицей домик, спрятавшийся в густых зарослях сада… Писатель провел там последний месяц своей жизни.
   Ныне здесь – мемориальный музей Александра Грина, который влечет к себе истинных почитателей его творчества. Ведь без этого маленького домика нельзя по-настоящему понять трудной, драматичной и в то же время счастливой судьбы писателя, который продолжает жить в памяти потомков.
   Люди приходят, приезжают туда из разных мест, чтобы поклониться земле, приютившей писателя в его последние годы, чтобы, прикоснувшись к его бытию, по-иному взглянуть на его творчество.
   Маленький скромный домик по-особому волнует и тревожит сердце, обнажая все самое чистое и светлое в душе. Две небольшие комнаты составляют его экспозицию. В одной – фотографии, рукописи, книги – все, что относится к старокрымскому периоду жизни писателя. Вторая комната, где умер Грин, сохранена полностью в мемориальном виде. Предельная строгость, даже аскетизм обстановки… Кушетка, столик с книгами, портретами, статуэткой собаки. Прямо против двери у трехстворчатого окна – простая железная кровать, покрытая белым пикейным покрывалом. У кровати – вытертая от времени барсучья шкура, тумбочка, а на подоконнике рядом со старым будильником – вазочка с любимыми цветами писателя: розой «глорией».
   Грина перевезли сюда уже тяжело больного в начале июня 1932 года. Впервые не на квартиру, а в собственный дом, пусть даже крошечный, саманный, без электричества, с земляными полами.
   Жена приобрела его, отдав золотые часы, когда-то давно подаренные ей Александром Степановичем, а также получив помощь от брата Грина, Бориса. Долго боялась сознаться в покупке, но вопреки ожиданию Грин обрадовался новому жилищу: «Давно я не чувствовал такого светлого мира. Здесь дико, но в этой дикости – покой. И хозяев нет»¹¹⁰.
   Из раскрытого окна писатель любовался видом окрестных гор, вдыхая прозрачный душистый воздух цветущей земли. В теплые ясные дни кровать выносили во двор, и Грин много времени проводил в саду, под любимым орехом. Это были последние впечатления его жизни…
   Грин не дожил до зенита своей славы. Ему не суждено было видеть многочисленные издания своих произведений, переводы их на иностранные языки…
   Последней книгой, которую Грин увидел напечатанной, стала «Автобиографическая повесть».
   Это было 30 июня 1932 года. У постели писателя собрались врачи, обсуждавшие состояние его здоровья. Подтверждался страшный диагноз. У Грина оказался не туберкулез, как предполагалось вначале, а рак желудка. Надежды на выздоровление не было.
   В это время пришел почтальон. Вместе с переводом на 500 рублей он принес бандероли с 25 экземплярами «Автобиографической повести». Еще в декабре 1931 года благодаря ходатайству Н. С. Тихонова Издательство писателей в Ленинграде заключило с Грином договор на издание этой книги.
   И вот она напечатана. Последняя повесть Александра Грина. Книга трагичная, горькая, наполненная драматизмом и вместе с тем очень «гриновская», обладающая характерными приметами его стиля. Книга, в которой зрелый художник возвращается к годам своей юности, с беспощадной искренностью обнажая превратности своей судьбы. Иногда, чтобы ярче выделить идею, Грин сознательно сгущал краски, отступая от логики фактов.
   Но, невзирая на это, «Автобиографическая повесть» отличается предельной откровенностью, «исповедальностью».
   Грин ни в чем не приукрашивал обстоятельств собственной жизни, а последовательно раскрывал перед читателем, как формировался в нем «тип рыцаря причудливых впечатлений», мечтатель и романтик, ставший впоследствии одним из самых оригинальных писателей русской и мировой литературы.
   Прощаясь с врачами, Грин каждому из них подарил по книжке. «Бесплатное приложение к гонорару», – пошутил писатель. А еще это была память о последних днях его жизни.
   С каждым днем Грин все больше слабел, но говорил ясно, хотя и медленно. За два дня до смерти Александр Степанович захотел увидеть священника, чтобы исповедаться и причаститься. Как он потом рассказал жене, на предложение батюшки простить врагов, ответил: «Вы думаете, я очень не люблю большевиков, нет, я к ним равнодушен»¹¹¹.
   8 июля, в день смерти, Грин почти все время находился в полузабытье. Лишь к вечеру взор писателя неожиданно прояснился. Он вдруг приподнял голову с подушки и прошептал еле слышно: «Помираю…».
   Это были последние его слова.
   Хоронили Александра Грина на следующий день, 9 июля. На похороны пришло много людей, принесли цветы. На городском кладбище, тогда еще пустом и заброшенном, выбрали место для могилы писателя. Тогда же посадили рядом маленькое деревце, превратившееся со временем в раскидистую красавицу-алычу, которая вот уже многие годы шумит над гриновской могилой.
   А к столетию со дня рождения писателя на его могиле установили новый памятник работы скульптора Татьяны Гагариной: над мраморной плитой, на колонне, бронзовая фигурка Фрези Грант, героини романа «Бегущая по волнам». Она словно бы указывает людям дорогу к могиле великого мечтателя.
   Сюда приходят группами или в одиночку, кладут скромные букеты, оставляют трепетные, искренние стихи… Это те, кто сердцем воспринял высокую поэзию гриновских книг, читатели Грина разных поколений…

Глава XX
Грин – наш современник
   «Прекрасно, что представилась возможность посетить этот своеобразный музей писателя моего детства. По-другому и по-новому предстал он в моем воображении, человек-птица, человек-мысль, и вместе с этим – такой земной, реальный, со всеми бедами и слабостями. Жизнь не была к нему приветлива, и теперь я понимаю, что именно тот, другой мир, его внутренний, мир ярких красок и фантазий, был его песней, где можно укрыться от реалий жестокой жизни; его отдушиной, сном, столь же явственным, как быль.
   Как замечательно, что есть у человека такое право – помечтать, погрезить, создать прекрасный мир видений, – это так много!»¹¹²
   Слова киевлянки Н. Г. Ореховской – лишь одно из многочисленных признаний в любви к Грину и музею.
   Этот музей, открытый в 1970 году в Феодосии в доме на улице Галерейной, где Александр Грин прожил 6 лет и написал лучшие свои книги, стилизован в духе старинного парусника.
   Образ музея-корабля настолько естественно вытекает из самой сути гриновского творчества, что кажется, будто так было всегда: фонари, канаты, якорь у входа и даже барельеф бригантины, без которого сейчас почти невозможно представить Галерейную улицу. И невдомек сегодняшним посетителям музея, сколько за этим споров, бессонных ночей, радостных открытий, горьких разочарований и самого настоящего подвижничества, без которого никогда не приходит успех.
   «От всего сердца благодарим всех, кто создал этот прекрасный музей! Мы попали в мир мечты и надежды, приключений, романтики».
   «Ваш музей открывает людям глаза на себя, на свое сердце, на свою душу, заставляя волноваться и думать. И в то же время он хрупок и нежен, как «добрая игрушка» Лонгрена. Огромное спасибо за Чудо!»
   Восторженные слова в книге отзывов, статьи в газетах, множество желающих попасть в музей – все это явилось следствием самозабвенного труда творческих, талантливых, по-настоящему увлеченных Грином людей.
   Среди подвижников музея одним из первых следует назвать Геннадия Ивановича Золотухина. Этот человек стал душой и сердцем еще не рожденного музея и сделал максимум возможного (да подчас и невозможного!), чтобы гриновский музей был. Еще задолго до начала работы по его созданию Золотухин начал собирать книги, документы, вещи, имеющие хоть какое-то отношение к писателю. Во время своих отпусков объездил много городов с единственной целью: встретиться с гриноведами и местами, где бывал Грин.
   Когда в 1966 году было принято официальное решение о создании музея, Золотухин стал одним из наиболее самоотверженных его энтузиастов.
   В результате первых научных командировок были обнаружены интересные материалы: фотографии, рукописи, прижизненные издания произведений писателя. Одна из самых счастливых находок – многотомный энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона из личной библиотеки Грина, его первая книжная покупка в Феодосии.
   Впоследствии многое из обнаруженного тогда составило основу музейной экспозиции. Создание экспозиции – дело вообще чрезвычайно трудное, стоящее на грани науки и искусства, – в музее Грина приобретало трудность особую. Статичность классических музейных форм – стендов, витрин – никак не соответствовала волшебному миру гриновского творчества.
   Нужно было найти свой, особый способ рассказать о Грине с помощью традиционных музейных экспонатов, но при этом превратить их в совершенно необычные предметы. Было перепробовано множество вариантов, отвергнуто множество решений… Была уже почти создана экспозиция, но музей не открыли. Стало вдруг ясно, что сделанное не отвечает поставленной задаче.
   Это было совсем не просто – отказаться от почти завершенной работы, чтобы начать новые поиски.
   И безусловно счастливым событием для музея стало привлечение к его созданию московского художника-архитектора, заслуженного деятеля искусств РСФСР Саввы Григорьевича Бродского, который за несколько лет до этого связал свое творчество с миром Александра Грина, создав замечательные иллюстрации к его произведениям.
   Предложенный С. Г. Бродским проект художественного оформления музея, как в фокусе, собрал в себе то, что, казалось, витало в воздухе и не находило выражения. Теперь всё соединилось и воплотилось в едином художественном образе – образе музея-корабля. Как бы сошедший со страниц гриновских книг, он стал одновременно местом, где люди знакомятся с жизнью писателя и его творчеством.
   Создание экспозиции проходило в обстановке всеобщего энтузиазма и вдохновения, как бы на едином дыхании. В письме, написанном летом 1970 года и адресованном киевскому инженеру Александру Верхману, одному из самых горячих и деятельных почитателей А. С. Грина, Геннадий Золотухин рассказывал о том трудном, напряженном, но очень счастливом времени: «Тебя интересует ход строительства гриновского корабля? Легки паруса, да трудно их ставить. Почти каждый день – рифы, скалы, бури – равнодушие, самолюбие бюрократов, их зависть к таланту (Бродского), отпетая ожесточенность сопротивления, полнейшая бездеятельность – и рев всей нашей гриновской команды. <…>
   Вчера-сегодня был аврал. Рухнула часть потолка вестибюля с улицы Галерейной, где должна быть Гринландия. Художники приехали делать «Гринландию» и до сего времени из-за срыва ремонта не могут приступить к основной работе. Сегодня я с одним художником ремонтировал потолок. Все дни велась работа вокруг сооружения носа бригантины с бушпритом и девой-сиреной. Вещь выходит капитальная, живописная. <…>
   Осталось смонтировать еще левый борт, обить низ медью (бушприт и фонарь уже навешен) и смонтировать стень-штаги бушприта. Будет очень красиво. Представь: от пола до потолка нос корабля из мореных досок, через всю комнату по потолку проходит пятиметровый бушприт.
   А когда-то Грин здесь обедал и просто спал. Были когда-то вещи и фантастические миражи-видения гриновские. А вот теперь они предстают конкретными, материальными и фантастическими.
   Бродский – бесконечный взрыв фантазий, само гриновское воображение и еще – его образы, душа и сердце. Сегодня у него родились новые гениальные мысли. Если осуществим, вернее, удастся выразить то, что видится, чувствуется, это будет необычно. <…>
   Вот так Бродский создает образ-чувство гриновского призыва к странствиям и мечте. Бегущая! Помоги все завершить так, как нам всем всегда снилось, грезилось. <…>
   Вот так брат-Саша. Молись Бегущей за всех нас и за Грина. Большое дело создается»¹¹³.
   И вот настал этот радостный, долгожданный и в то же время немного грустный день… Создатели музея вручали свое детище людям.
   9 июля 1970 года стало днем рождения музея Александра Грина. У дома на улице Галерейной собрались все, кто верит в мечту и романтику, чтобы отправить в путь гриновский музей-корабль и пожелать ему долгого и счастливого плаванья.
   Через десять лет в одном из интервью Савва Бродский скажет: «Это не академический музей, в основе его не жизнь писателя, не его биография, а творчество, мир его героев. В нашей стране еще таких музеев не было, да и в мировой практике не много отыщется аналогов, разве что музей великого сказочника Андерсена»¹¹⁴.
   Слова С. Г. Бродского удивительно перекликаются с впечатлением от посещения музея писательницы Анастасии Цветаевой: «В любимой Грином Феодосии, в доме, где он жил, открыт волшебный музей его имени: его портреты, его книги о кораблях и кораблекрушениях, о мужественных и суровых людях, о бегущей по волнам Фрези Грант. Музей парусников и шхун, где из угла выступает нос корабля, где живут морские фонари и канаты, и подзорные трубы, унося с собой посетителей в карту Гринландии с новыми мысами и проливами, с городами Гель-Гью, Лисс, Зурбаган…»¹¹⁵
   Многочисленные издания произведений Александра Грина, которые продолжают выходить и поныне, – лучшее доказательство современного звучания его наследия. Его книги не только влекут к себе новые поколения читателей, они служат источником вдохновения для деятелей искусства.
   Проза Грина, поэтическая, вдохновенная, и в то же время чрезвычайно глубокая, с множеством ассоциаций, требует не только передачи внешней канвы сюжета, но и глубокого проникновения в суть образов, в общий эмоциональный строй произведения. Но трудность задачи не останавливает людей творческих. Музыканты, живописцы, деятели театра и кино не раз обращались к произведениям Александра Грина. Многочисленные произведения изобразительного искусства, балет, рок-опера, разнообразные театральные постановки и кинофильмы по Грину убедительно подтверждают популярность его творчества в современном искусстве. Обширная площадь двух выставочных залов дает возможность музею устраивать грандиозные выставки, открывать новые талантливые имена. И интерес к Грину с течением времени не ослабевает. Новые поколения деятелей искусства дают нам свою трактовку нравственно-этической системы писателя. А это значит, что волшебный гриновский мир живет в сердцах настоящих и будущих поколений.
   Вера Панова писала: «Самое дорогое для памяти Грина – это неиссякаемая читательская любовь, любовь сердец горячих, юных»¹¹⁶.
   Молодые читатели Грина… Они часто приходят в музей, слушают рассказ экскурсовода или сами подолгу стоят у витрин в молчаливой и взволнованной сосредоточенности… Оставляют проникновенные записи в Книге отзывов, дарят свои рисунки, искренние, взволнованные стихи. Здесь часто проводятся литературные встречи и поэтические вечера, презентации новых книг и альбомов и научные конференции.
   Музей Александра Грина давно превратился в центр литературно-художественной жизни Феодосии, привлекая множество ярких, талантливых, неординарных людей. Сюда приходят и приезжают многочисленные поклонники творчества писателя, а затем приводят своих детей и внуков, чтобы вновь пережить пленительные минуты своей юности.
   И всех подходящих к музею со стороны моря встречает декоративно-художественное панно на фасаде здания – гриновская «Бригантина» – как предвестник его светлого и доброго мира, так необходимого людям.

Список использованной литературы
   1. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1965. – Т. 6. – С. 228.
   2. Стихотворение из Книги отзывов Феодосийского литературно-мемориального музея А. С. Грина (далее – ФЛММГ) за 1970 г. Автор – Борис Лондон (Москва).
   3. Цит. по кн.: Ковский В. Е. Реалисты и романтики. – М.: Худож. лит., 1990. – С. 285.
   4. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1965. – Т. 6. – С. 233.
   5. Там же. С. 236.
   6. Там же. С. 231.
   7. Там же. С. 240.
   8. Там же. С. 247–248.
   9. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1980. – Т. 3. – С. 27.
   10. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1965. – Т. 6. – С. 250.
   11. Там же. С. 251–252.
   12. Там же. С. 252.
   13. Там же. С. 255.
   14. Там же. С. 271–272.
   15. Там же. С. 287.
   16. Воспоминания об Александре Грине. – Л.: Лениздат, 1972. – С. 149.
   17. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1965. – Т. 6. – С. 321.
   18. Жизнь Александра Грина, рассказанная им самим и его современниками. – М.: Изд-во лит. ин-та им. А. М. Горького; Феодосия: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 207, 208.
   Фактологическое уточнение: по известным ныне архивным документам, Гриневский был на военную службу призван, а не пошел добровольно. – Л. В.
   19. Там же. С. 208.
   20. Там же. С. 209.
   21. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1965. – Т. 6. – С. 344.
   22. Тарасова О. Семейная хроника: машинопись. ФЛММГ. Новые поступления.
   23. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1965. – Т. 6. – С. 346.
   24. Там же. С. 350.
   25. Там же. С. 361.
   26. Калицкая В. П. Моя жизнь с Александром Грином. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2010. – С. 24–25.
   27. Грин Н. Н. Воспоминания об А. С. Грине: машинопись. – Фонды ФЛММ А. С. Грина. КП 3551/Д1348, С. 26. В дальнейшем название документа приводим сокращенно: «Воспоминания Н. Н. Грин».
   28. Воспоминания об Александре Грине. – Л.: Лениздат. – 1972. – С. 456, 457.
   29. Калицкая В. П. Моя жизнь с Александром Грином. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2010. – С. 26.
   30. Письмо Е. С. Маловечкиной (Гриневской) А. С. Грину от 16 апреля 1927 г. Фонды ФЛММГ. КП3507/Н273.
   31. Калицкая В. П. Моя жизнь с Александром Грином. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2010. – С. 46.
   32. Там же. С. 46.
   33. Киевская мысль. – 1910. – 24 июля.
   34. Там же.
   35. Калицкая В. П. Моя жизнь с Александром Грином. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2010. – С. 33.
   36. Калицкая В. П. Моя жизнь с Александром Грином. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2010. – С. 41.
   37. [Горнфельд А. Г.] Из рец. на кн.: Грин А. С. Рассказы. – Спб., 1910. – Т. 1. – Русское богатство. – 1910. – № 3. – С. 145.
   38. Из донесения начальника СПб. охранного отделения департаменту полиции от 19 августа 1910. Фонды ФЛММГ. Н/в 448.
   39. Карпов Н. В литературном болоте. Воспоминания. Отрывок из гл. «Богема». Российский государственный архив литературы и искусства (Москва). Далее – РГАЛИ. Ф. 211. Оп. 2. Ед. хр. 2.
   40. Калицкая В. П. Моя жизнь с Александром Грином. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2010. – С. 60–61.
   41. Там же. С. 65.
   42. Машинцева М., Федотова-Петрова А. Воспоминания. Фонды ФЛММГ. Н/в 2961, С. 1–2.
   43. Из письма А. Грина редактору журнала «Пробуждение» Николаю Корецкому от 31 января 1911 г. // Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 13.
   44. Хохлов Е. Судьба Александра Грина. – Дон. – 1965. – № 7. – С. 172, 173. Фонды ФЛММГ. Н/в 5633.
   45. Из письма А. Грина заведующему лит. отделом ж-ла «Русская мысль» Валерию Брюсову от 5 июня 1912 г. // Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 16–17.
   46. Калицкая В. П. Моя жизнь с Александром Грином. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2010. – С. 76–77, 78, 81.
   47. Автобиография А. С. Грина для С. Венгерова.15 марта [1913] г. Петербург. Фонды ФЛММГ. КП3500/Н265.
   48. Из письма А. Грина редактору В. С. Миролюбову, январь 1914 г. // Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 22.
   49. Грин А. С. Белый шар. – М.: Молодая гвардия, 1966. – С. 192.
   50. Вержбицкий Н. Мои встречи с А. С. Грином. Фонды ФЛММГ. КП 2412/Д 756. – С. 9, 13.
   51. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1980. – Т. 4. – С. 418.
   52. Лесная Л. Александр Грин о войне: машинопись. Фонды ФЛММГ. КП2406/Д750. – С. 2.
   53. Лесная Л. Александр Грин в «Новом сатириконе» // В кн.: Воспоминания об Александре Грине. – Л.: Лениздат, 1972. – С. 234–238.
   54. Грин А. С. Пешком на революцию // В кн.: Жизнь Александра Грина, рассказанная им самим и его современниками. – М.: Изд-во лит. ин-та им. А. М. Горького; Феодосия: Издат. Дом «Коктебель», 2012. – С. 179, 183, 184.
   55. Заявление А. Грина в Комиссию для пособия литераторам от 16 августа 1918 г. Петербург // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1998–1999 год. СПб., «Дмитрий Буланин», 2003.
   56 А. Грин. Крысолов. / Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1965. – Т. 4. – С. 363.
   57. Из письма А. Грина М. Горькому от 26 апреля 1920 г. // Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 27.
   58. Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. – С. 14.
   59. Рождественский В. В доме искусств // В кн.: Жизнь Александра Грина, рассказанная им самим и его современниками. – М.: Изд-во лит. ин-та им. А. М. Горького; Феодосия: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 272–273.
   60. Из письма А. Грина М. Алонкиной, лето 1920 г. // Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 29.
   61. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1965. – Т. 6. – С. 282.
   62. Цит. по кн.: Кобзев Н. А. К вопросу об изучении феерии А. Грина «Алые паруса». – Кишинев: Изд-во ун-та, 1980. – С. 10.
   63. Грин Н. Н. Воспоминания об А. С. Грине: машинопись. – Фонды ФЛММ Г. КП3551/Д1348. – С. 48.
   64. Слонимский М. Александр Грин – реальный и фантастический // В кн.: Жизнь Александра Грина, рассказанная им самим и его современниками. – М.: Изд-во лит. ин-та им. А. М. Горького; Феодосия: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 299.
   65. Паустовский К. Г. Избранное. – М.: Московский рабочий, 1961. – С. 225.
   66. Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. – С. 10, 11.
   67. Калицкая В. П. Моя жизнь с Александром Грином. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2010. – С. 99.
   68. Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. – С. 75.
   69. Слонимский М. Александр Грин – реальный и фантастический // В кн.: Жизнь Александра Грина, рассказанная им самим и его современниками. – М.: Изд-во лит. ин-та им. А. М. Горького; Феодосия: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 301–302.
   70. Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине./Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005, с.34.
   71. Олеша Ю. Писатель-уник // В кн.: Воспоминания об Александре Грине. – Лениздат, 1972. – С. 316.
   72. Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. – С. 46.
   73. Там же. С. 55.
   74. Рождественский В. А. Страницы жизни. – М.: Современник, 1974. – С. 336.
   75. Письмо А. Н. Шкарина от 4 октября 1980 г. ФЛММГ. КП4187/ Д1431.
   76. Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. – С. 203, 63, 78.
   77. Цит. по кн.: Михайлова Л. Александр Грин. – М.: Худож. лит., 1980. – С. 202.
   78. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1980. – Т. 5. – С. 4.
   79. Цит по кн.: Тарасенко Н. Ф. Дом Грина. – Симферополь: Таврия, 1979. – С. 57.
   80. Из письма А. Грина Д. Шепеленко от 10 декабря 1925 г. // Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 45.
   81. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1980. – Т. 5. – С. 192.
   82. Цит. по кн.: Ковский В. Е. Романтический мир Александра Грина. – М.: Наука, 1969. – С. 160.
   83. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1980. – Т. 5. – С. 340.
   84. Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. – С. 194.
   85. Из письма А. Грина Н. Грин от 7 марта 1927 г. // Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 78–79.
   86. Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине./Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. – С. 68.
   87. Там же. С. 56.
   88. Белозерская-Булгакова Л. Е. Воспоминания: машинопись. Фонды ФЛММГ. КП6735/Д2564.
   89. Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. – С. 118, 119, 120.
   90. Из письма А. Грина В. Калицкой, январь 1928 г. // Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 56.
   91. Грин А. С. Один день // В кн.: Воспоминания об Александре Грине. – Л.: Лениздат, 1972. – С. 543.
   92. Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. – С. 97, 98.
   93. Там же. С. 93.
   94. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1980. – Т. 6. – С. 95.
   95. Михайлова Л. Александр Грин. – М.: Худож. лит., 1980. – С. 202.
   96. Из письма А. Грина В. Калицкой от 2 апреля 1927 г. – Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 53.
   97. Из письма А. Грина М. Горькому от 18 октября 1929 г. //Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 78–79.
   98. Из письма А. Грина И. Новикову от 3 ноября 1929 г. // Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 78–79.
   99. Воспоминания М. В. Шемплинской об А. С. Грине. Фонды ФЛММГ. КП2103/Д688.
   100. Там же.
   101. Грин А. С. История одного ястреба: Рассказ-быль // Всемирный следопыт. – 1930. – № 2. – С. 146.
   102. Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине./Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. – С. 85.
   103. Там же. – С. 89.
   104. Из письма А. Грина И. Новикову от 3 ноября 1929 г. – Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 112–113.
   105. Там же. С. 114.
   106. Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2005. – С. 101.
   107. Грин А. С. Собр. соч.: в 6-ти т. – М.: Правда, 1980. – Т. 4. – С. 242.
   108. Воспоминания Н. Н. Грин. – С. 68.
   109. Из письма А. Грина И. Новикову от 3 ноября 1929 г. // Грин А. С. Я пишу вам всю правду: письма 1906–1932 годов. – Феодосия; М.: Издат. дом «Коктебель», 2012. – С. 124.
   110. Воспоминания Н. Н. Грин. – С. 112.
   111. Там же. С. 112.
   112. Там же. С. 117.
   113. Цит. по кн.: И. А. Новиков в кругу писателей-современников. Орел – Мценск.: 2003. – С. 199.
   114. Книга отзывов музея А. С. Грина, октябрь 2001 года.
   115. Газ. «Победа» (Феодосия). – 2005. – 6 апр.
   116. Газ. «Победа» (Феодосия). – 1980. – 9 авг.
   117. Цит. по кн.: Цветаева А. И. Воспоминания. – М.: Сов. писатель, 1974. – С. 465.
   118. Отзыв В. Пановой об А. С. Грине. – Фонды ФЛММГ. КП3050/Д1102.