Леонид Борисов - Александр Грин
назад :: содержание

Года три спустя Грин, не желая кого-либо учить, научил меня еще одному приему художника.

Читал свой рассказ Алексей Павлович Чапыгин. Рассказ назывался «Залом». В некоторых местах своего рассказа Чапыгин смеялся, эти места отмечал для себя на бумажке Грин. Кончив читать, Чапыгин крякнул и спроси:

- Ну, как?
- А вот так, — ответил Грин. — Крякнул, значит, сам чувствуешь, что удалось. Когда человек колет дрова, то, опуская колун, он крякает. Если же колун дважды и трижды ударит по одному месту и полено не разлетится надвое, человек уже не крякает, он поминает родных и черта. Крякнул — значит, расколол. Значит, получилось то, что нужно. Так. Но вот, Алексей Павлович, в некоторых местах ты смеялся. Сам смеялся, старик. Места смешные? Нет. Наоборот, лирика в диалоге. А над лирикой кто же смеется? Над лирикой смеется тот, кому она не свойственна. Кто-то у Шекспира не любит музыки, зрителя предостерегают - бойся его, он не любит музыки! Ты собственным смехом своим предостерегаешь нас: «Я, милостивые судари, не лирик. Лирика мне не свойственна. Я даже смеюсь в тех местах, где она, если и не присутствует, то всё же рождает лирический отзыв у читателя». Чапыгину подобает писать бытовые и исторические романы. Для этого требуется живопись, масляные краски. Они у него есть. Лирика — это акварель. Зачем смеяться над акварелью? Нельзя! Не надо! — И закончил —Следует поправить те места, где автор смеялся. Он смеется, а читатель недоумевает.

Чапыгин, пожав плечами, согласился. Я осторожно вставил замечание.

- Позвольте! Но ведь читатель не услышит этого смеха! Этот смех слышали мы, — нам читал свой рассказ сам автор. У читателя будет в руках журнал!

Грин повернулся в мою сторону и, полузакрыв глаза, назидательно проскандировал:

- За Чапыгина будет смеяться его фраза, та, при чтении которой Чапыгин засмеялся — И миролюбиво добавил — Фраза — это вам не глина в руках скульптора! Глина — утаит, слово — выдаст.

Мне рассказывали - Грину представили молодого человека:

- Ваш поклонник, давно мечтает познакомиться с вами.

Грин забыл всё и всех. Он уединился с поклонником своим и долго, внимательно и отечески беседовал с ним. Поклонник ушел, Грин помрачнел:

- Дело в том, что я еще в разбеге, — будто бы сказал Грин. — И пока что пишу то, что бежит на меня, задевает, увлекает. А этому молодому человеку хочется, чтобы я отобразил текущую действительность. Резко затормозить — опасная штука, можно голову сломать. Я еще лечу, плыву, я еще не сказал всего своего. А разве «Алые паруса» не современная вещь? Невнимательные вы, ей-ей. Вот проживу еще лет двадцать и напишу роман о Павле Первом, о перелете птиц, о студенте, который отлично учится.

В ту пору Грину было не больше сорока пяти лет Его знали, любили, мигали, о нем ни словечком не обмолвились критики. Он был в полном цвету, замыслов его хватило бы на сто печатных листов. Большая любовь к жизни и ее коллизиям управляла всеми поступками, жестами, обыденными разговорами Грина.

Больно и грустно, что его нет с нами. Ему сегодня было бы пятьдесят девять лет(3). Возможно, что он и написал бы роман о студенте, который отлично учится. А если бы и не написал, то, во всяком случае, не изменил бы себе в главном не приспособился бы к той теме, поднять которую он не сумел бы, запаха которой он не ощутил бы.

- Следует показывать жизнь такою, какая она есть в твоем умении ее показывать, — сказал мне Грин летом 1928 года, когда он приезжал в Ленинград с романом своим «Джесси и Моргиана».

И, прощаясь со мною, добавил:

- Вот выйдет, бог даст, моя новая книга, и в этой книге я рекомендую вам прочесть особенно внимательно главу третью, вернее — начало главы, то место, где у меня написано о леди Годиве.

Вот это место:

«...Джесси обошла все нижние комнаты; зашла даже в кабинет Тренгана, стоявший после его смерти нетронутым, и обратила внимание на картину «Леди Годива». По безлюдной улице ехала на коне, шагом, измученная, нагая женщина — прекрасная, со слезами в глазах, стараясь скрыть наготу плащом длинных волос. Слуга, который вел ее коня за узду, шел, опустив голову. Хотя наглухо были закрыты ставни окон, существовал один человек, видевший леди Годиву, — сам зритель картины; и это показалось Джесси обманом. «Как же так, — сказала она, — из сострадания и деликатности жители того города заперли ставни и не выходили на улицу, пока несчастная наказанная леди мучилась от холода и стыда, и жителей тех, верно, было не более двух или трех тысяч; а сколько теперь зрителей видело Годиву на полотне?! И я в том числе. О, те жители были деликатнее нас! Если уж изображать случай с Годивой, то надо быть верным его духу нарисуй внутренность дома с закрытыми ставнями, где в трепете и негодовании — потому что слышат медленный звук копыт — столпились жильцы; они молчат, насупясь, один из них говорит рукой «„ Ни слова об этом! Тсс!" Но в щель ставни проник бледный луч света то и есть Годива!».

назад :: содержание