Автобиографическая повесть. Севастополь
назад :: к содержанию

В тюрьме остался один я. Меня посадили в камеру второго этажа. Она не запиралась. Я целые дни бродил по двору, подружился с маленькой девочкой, дочерью начальника, и собакой-овчаркой. Канторович некоторое время оставался в Феодосии. По моей просьбе он принес мне съестную передачу, табак и пять штук огромных машинных гвоздей. Будка, у которой дежурил часовой-солдат с винтовкой, помещалась рядом с деревянным сортиром, между будкой и оградой было узкое расстояние.

Я сделал из гвоздей "кошку", из казённых простынь и своего белья скрутил толстую верёвку, завязав на ней частые, большие узлы, приладил к одному концу этого каната свой якорёк, спрятал орудие бегства под полу пиджака и вышел во двор гулять. Походив некоторое время, я сделал вид, что захожу в сортир, а сам шмыгнул за будку и перекинул через железный кровельный гребень стены "кошку". Она зацепилась прочно. Тотчас я полез в стену, и уже схватился за гребень, как верёвка лопнула и я свалился вниз. Обрывок болтался вверху, на гребне. Солдат выглянул из-за будки и растерялся. Он стоял, тупо смотря, как я, смотав оставшийся у меня обрывок, перекидывал его.

- Не смотри! Не смотри! Отвенись, такой-сякой! - кричали солдату уголовные с верхнего этажа, видевшие мою горькую попытку бежать.

- Беги в камеру! - сказал солдат. Он подошёл к стене и штыком скинул висящий обрывок на сторону пустыря. Весь дрожа от отчаяния, я ушёл, лёг на койку и заревел.

Дело это не открылось бы, если бы начальник, возвращаясь из города, не заметил валяющуюся у стены "кошку". Он прибежал ко мне, долго бушевал и грозил карцером, упрекал меня в "неблагодарности" и потрясал перед моим лицом "кошкой". Вначале я отпирался от всего, но потом, разозлясь, заявил:

- Вы принимаете все меры, чтобы не выпустить нас отсюда. Почему мы, в таком случае, не можем принимать все меры, чтобы бежать? Ваша задача - одна, наша - другая.

С этого дня я был заперт на ключ, лишён прогулок и книг, а через три дня, как "опасный", я был увезён снова в надёжную севастопольскую тюрьму.

Я вышел лишь 20 октября(29), после исторического расстрела демонстрации у вотор тюрьмы. Адмирал согласился освободить всех, кроме меня. Тогда четыреста рабочих с.-д., не жалая покидать тюрьму, если я не буду выпущен, заперлись вместе со мной в моей камере, и никакие упрашивания жандармского полковника и прокурора не могли заставить их покинуть тюрьму. Через двадцать четыре часа после такого своеобразного бунта всех нас вызвали в канцелярию, и я получил наконец свободу.

Каждый день я проводил в квартире того ссыльного учителя, который пугал людей на улице страшными возгласами. К нему приходили как в штаб-квартиру. Однажды десятилетняя девочка, дочь учителя, взяла лежавшую среди другого оружия заряженную двустволку. Я мирно разговаривал со Спартаком. У самого моего уха грянул выстрел, заряд картечи ушел глубоко в стену, а девочка, испугавшись, бросила ружье и заплакала. Она призналась, что уже прицелилась в меня (это в двух-то шагах!). Но, неизвестно почему передумав, прицелилась мимо моей головы; однако мне обожгло ухо. Она думала, что ружье не заряжено.

Общее волнение очевидцев ничем не отразилось на мне. Я остался спокоен и вял, что объясняю сильной психической реакцией после освобождения. Действительно — свобода, которой я хотел так страстно, несколько дней держала меня в угнетенном состоянии. Всё вокруг было как бы неполной, ненастоящей действительностью. Одно время я думал, что начинаю сходить с ума.

Так глубоко вошла в меня тюрьма! Так долго я был болен тюрьмой...(30).

назад :: к содержанию