Автобиографическая повесть. Баку
вперёд :: к содержанию

Баку((1)

I

По возвращении из Одессы я прожил дома до июля 1898 года. За это время я всячески пытался найти занятие: служил писцом в одной из местных канцелярий, переписывал роли (для театра), некоторое время посещал железнодорожные курсы, был банщиком на станции Мураши (шестьдесят верст от Вятки), переписывал, по заказу отца, ведомости годового отчета земства — относительно земских благотворительных заведений... Но не было в жизни мне ни места, ни занятия. И я решил искать счастья на стороне — подальше от унылой, чопорной Вятки, с ее догматом: «быть как все».

Теперь невозможно припомнить, почему меня тянуло в Баку. По-видимому, я рассчитывал снова плавать на пароходах. Насколько я сравнительно хорошо помню, что было в Одессе, настолько не всё ясно относительно Баку; хотя главное — холод и мрак этого отчаянно тяжелого года — удержаны памятью. Итак, я отправился в Баку близко к концу июля. Весь мой капитал составляли данные отцом пять рублей, плетеная корзинка с необходимым бельем, подушка и старое одеяло.

Еще по пути из Вятки в Казань приметил я подвижного человека с бритым, мятым лицом, окруженного дрессированными собачками, — то ехал клоун Горлинов, а ехал он в Саратов, кажется, по вызову антрепренера Саламонского. Я узнал Горлинова потому, что видел, как на арене вятского цирка он изображал сцену «Отелло и Дездемона»,— очень потешно и, по-своему, талантливо. Клоун ехал в третьем классе, с ним три дрессированные собачки. Как он занимал скамейку у стены кают первого класса, то публика, а особенно дамы губернагорского семейства, ехавшего в Казань, восхищались фокусами собачек и заигрывали с ними. На этом основании Горлинов составил подписной лист, всучил его одной из дам и с довольным видом пересчитывал часа через два около пятидесяти рублей.

— Я бедный артист, — говорил он мне, — остался без денег - антрепренер был жулик.

Горлинов вел компанию с одним чиновником, ехавшим в Саратов искать службу; они вместе пили пиво и водку. В Казани я имел неосторожность пойти с ними в трактир. Там, по расчету, вышло с меня два рубля. У них были деньги, а я скрепя сердце отдал последние (оставил на билет до Астрахани рубль сорок копеек — не хватило, а потому наспех продал матросу рубашку за шесть гривен да полтинник призанял у клоуна). Дальше охать мне было тревожно и скучно: я жевал сухой хлеб с чаем, а Горлипов, накупив колбасы, водки, копченых стерлядей, пиршествовал, угощал иногда меня и говорил.

— Эх, господа, господа! На пустяки (то есть на трактир) денег им не жалеете, а на жратву жалеете.

По-видимому, он не верил, что я остался без денег. Некоторое время я приставал к нему, чтобы он устроил мне службу в цирке, но из этого ничего не вышло; но словам клоуна, труппа и штат служащих были уже наняты. Но он просто не хотел возиться со мной.

Он остался в Саратове, а я, продав еще что-то из белья, доехал до Астрахани, где начал хлопотать в каком-то (не помню уже) учреждении о бесплатном билете в Баку, но такового не получил и воспользовался советом одного босяка доехать до так называемого Двенадцатифутового рейда на маленьком, только туда ходящем, пароходе, а там попроситься на морской пароход за работу. Дело это мне было знакомо, я так и сделал.

Двенадцатифутовый рейд оказался улицей на воде; я прибыл туда поздно вечером, и у меня осталось впечатление иллюминации в море: огни пристаней, барж, пароходов сияли вверху и — отражениями — внизу. Без особого сопротивления старший помощник парохода, отходящего в Баку, взял меня ехать «за работу». Я работал и ел с матросами. Палуба была полна туземцев, персов, шемахинских татар, армян и грузин. Меня поразили их огромные, прекрасного каракуля шапки - черные, белые, серые и золотисто-рыжие. А между тем стояла изнуряющая жара. Один матрос рассказал мне, как воруют эти шапки. «Привяжем мы, — говорит, — к нитке рыболовный крючок и ночью, когда татарин спит, вцепим крючок в мех, а сами отойдем с другим концом нитки подальше, начнем тихонько тянуть — глядишь, шапка как бы сама к тебе пришла».

вперёд :: к содержанию