Официальный сайт Феодосийского музея Александра Грина. О творчестве Александра Грина.

Голубые холмы.

Р.Армеев

Руслан Армеев

У Феодосии добрый характер... Приятно бродить по старым улочкам города, карабкаться вверх, радуясь сочно-синему размаху Феодосийского залива, спускаться вниз, дотрагиваясь по пути до шестивековых крепостных башен, внимать всезнающему гиду.

Но отзывчивые экскурсоводы встают в тупик, когда попросишь их хоть что-то рассказать на естественную, казалось бы, в Феодосии тему: Айвазовский и Грин. Судьбе было угодно поставить их дома -- художника и писателя -- рядом. Дом-галерея стоит на улице Галерейной, 2, а под номером 10 находится дом Грина, где прожил он с 1924-го по 1929-й -- "четыре хороших, ласковых года". Между номерами есть вроде бы некоторое расстояние, а между домами -- нет, они стоят через улочку. Дом Айвазовского -- у самого моря, дом Грина (там снимал он с женой и тещей две комнаты и кухню) -- ему "в затылок"...

И еще одно феодосийское совпадение. Я держу в руках "Приглашение": феодосийская картинная галерея имени И. К. Айвазовского приглашает посетить... дом-музей М. А. Волошина в Планерском. Правду сказать, и в самой галерее есть один зал, где выставлены акварели поэта-художника. Так соприкоснулись, встретились три с голь несхожие судьбы, три необыкновенных человека, столь заметных в истории отечественной культуры. Тема расширяется: Айвазовский, Грин и Волошин. Ее нет у местных экскурсоводов, хотя она существует в жизни. И первый "общий знаменатель" -- очереди. Люди идут и идут, движимые жаждой приобщения к их миру.

Айвазовский начинал рисовать... угольком. На выбеленных заборах и стенах домов под его рукой появлялись солдаты, герои лубочных картинок, парусники... Эти рисунки были замечены градоначальником Казначеевым. Понравились. Казначеев рекомендовал потом в Академию художеств... Снимем шляпу перед его величеством случаем.

Айвазовский, успев за свою жизнь создать астрономическое количество картин -- шесть тысяч, успел переделать и множество иных дел. Был попечителем Феодосийской мужской гимназии, где в 90-х годах прошлого столетия учился мальчишка из Коктебеля Максимилиан (Макс) Волошин -- ездил за 18 верст на велосипеде, а то и пешком добирался через горы. Однажды, рассказывал Макс друзьям, осматривая выставку гимназических рисунков, Айвазовский остановился перед волошинскими работами и сказал: "А этот шельмец будет рисовать".

По-другому было у Александра Грина. "Для своего возраста я начал недурно рисовать с семи лет..,-- вспоминал он,-- увез с собой в Одессу... краски, полагая, что буду рисовать где-нибудь в Индии, на берегах Ганга..." Краски почти год путешествовали с ним, но потом продал их: есть было нечего. Так и не пришлось Грину "рисовать на берегах Ганга цветы джунглей". Не нашелся для него и "добрый гений".

... Как работал Айвазовский? Художник никогда не писал море с натуры. "Движения живых стихий неуловимы для кисти: писать молнию, порыв ветра, всплеск волны -- немыслимо с натуры..." -- это его слова. И еще: "Сюжет картины слагается у меня в памяти, как сюжет стихотворения у поэта, сделав набросок на клочке бумаги, я приступаю к работе и до тех пор не отхожу от полотна, пока не выскажусь на нем моей кистью".

Единственное окно мастерской выходило на тихий, ничем не примечательный двор. А ведь рядом красовалось море! Но ничто не должно было отвлекать мариниста в час работы. Значит, полотна его -- игра воображения, фантастика, ирреальность? А как же тогда свидетельство современника: "Даже самодовольный Париж восхищался его картинами, одна из картин, изображавшая восход или закат солнца, была написана до того живо и верно, что французы сомневались, нет ли за картиной свечи или лампы"?

Дом с балконом у моря нужен был художнику, чтобы всякую свободную минуту изучать эту стихию. Сложился ритуал: перед сном -- прогулка по берегу. Все видеть и запоминать, запоминать. А знаменитый "Девятый вал" -- где он его увидел? В воображении. Романтический мир поединка со стихией и вера в человека. Не безысходность-вера!.. Он никогда не был в Антарктиде, но изумительно точно написал парусник среди айсбергов. Он никогда не летал на воздушном шаре, самолетов же тогда вовсе не было, но он пишет вид Керченского и Таманского полуостровов с птичьего полета. И только с космического корабля можно теперь разглядеть ту панораму, которую изобразил он на полотне, показав пространство от Софии до Константинополя. Не надо искать лампу или свечу за этим полотном, ищите полет фантазии... Но вот удивительно: за точность своих картин Иван Константинович ручался. Сам адмирал Нахимов одобрил его картину Синопского боя. Чертежи и рисунки старых кораблей собирал художник по книгам, по архивам. На балконе его галереи стояли модели парусных судов, висели чучела морских птиц. К изображениям парусников не могли придраться даже бывалые моряки.

Как важно это, оказывается, для художника! Вспоминаю слова Максимилиана Волошина: "Я горжусь тем, что первыми ценителями моих акварелей явились геологи и планеристы, точно так же, как и тем фактом, что мой сонет "Полдень" был в свое время перепечатан в крымском журнале виноградарства. Это указывает на их точность". А ведь Волошин почти не писал с натуры, он называл свои работы "музыкально-красочными композициями", снабжал их стихотворными подписями. "И розовой жемчужиною день лежит в оправе сонного залива", музыка его стиха удивительно сочеталась с ясным "звучанием" негромкой акварельной палитры.

Но позвольте напомнить. Еще в 1880 году, строя свою картинную галерею и думая о том, что она станет центром культурной жизни города, Айвазовский устроил в галерее... сцену, написал для нее специальный задник. На это" сцене играли А. Рубинштейн, Г. Венявский, выступали артисты К. Варламов, Н. Сазонов, Н. и М. Фигнеры... В наше время традиция возобновлена, с этих почетных подмостков выступают лучшие коллективы и солисты -- гости Феодосии. Музыка и стихи звучат, усиливая и углубляя впечатление от картин.

К одному из полотен, изображающему штиль на море, Айвазовский своей рукой сделал подпись-посвящение:

"Это тихое море
Тем,
Которые прожили
Четверть века,
Без туч и волнений,
Счастливо и завидно,
Хотя монотонно и скучно".

Каково? Художник писал своеобразные белые стихи. В Крыму на свадьбах долго пели величальную песню невесте, придуманную им и положенную народными композиторами на музыку.

Грин тоже писал стихи? Начинал с них. То была юность. Но и взрослым он не оставил это занятие. Откройте "Неделю" за прошлый год No 48, там опубликовано неизвестное ранее стихотворение Грина "Единственному другу". "Как дождь монотонны глухие часы, безволен и страшен их круг. И все же я счастлив, покуда ко мне приходит единственный друг".

В Феодосию Грин приехал летом 1924 года. И сразу же пошел к морю. Первое, что он написал здесь, был малоизвестный пока рассказ "Посидели на берегу". Старый моряк так говорит о море: "Вы подождите, как начнет солнце садиться. Да еще в тихую погоду, когда, знаете, далекие берега голубыми сливками начнут смазываться, а из-за гор верхний свет воду прояснит до самого горизонта. Вот тут вы... во всю эту лазурную чересполосицу вникните, где чем блестит. Вон -- где мели -- зеленое золото пошло... а там точно молоко с паром, или еще, сюда ближе... голубеет-то, голубеет... но как? Весь там павлиный хвост спрятан, а по нему, извините, это -- точно сапфиры с перламутром враздробь..."

Переложив этот абзац на живые краем. Айвазовский, мне кажется, сделал бы прекрасную картину. Писатель-романтик, писатель-выдумщик отлично знал реальную жизнь и в своих повестях, романах, рассказах отвечал за точность каждой детали. Он, как и Айвазовский, Волошин, никогда не писал с натуры. "Я пишу о бурях, кораблях, любви, признанной и отвергнутой, о судьбе, о тайных путях души и смысле случая". И очаровательно его желание -- вымышленных своих героев приземлить, ввести в круг наших с вами знакомых. "В апреле 1927 года в Феодосию, -- сообщает Грин,-- пришел парусник капитана Дюка -- "Марианна", и я уже уговорился с ним о поездке на этом судне до Мессины..." Ну чем не мистификация, на которые был так горазд Волошин! Странно, правда, что мистификатор-Грин не прижился в веселом доме Волошина в Коктебеле. Его смущала разношерстная шумная компания из поэтов, писателей, ученых, актеров, которая приезжала сюда летом. А Грин не выносил курортного шума и даже на пляже в Феодосии И" бывал по этой причине. Любил тишину, звуки моря, порта. В Коктебеле он уходил один в горы или по берегу, выискивал интересные прибрежные камешки. "Сгребать кучи гравия и пересматривать его, испытывая острое утоление охотничьей страсти, когда среди белых, черных, розовых, серых, зеленых мелькнет прозрачный, как опал, фернампикс или затерянная лет пятьсот назад итальянская бирюзовая буса -- само по себе может наполнить день, как охота на дупелей или собирание грибов". Целая коллекция изумительно красивых морских камешков была в доме Волошина. Мать его искусно инкрустировала ими разные полочки, рамочки и просто деревяшки, выброшенные морем. Их называли здесь "габриаки". Один из таких отшлифованных волнами корней получил название "бегущая по волнам". Это перешло в заголовок популярной впоследствии повести Грина.

Вы обратили внимание на другую строчку -- на итальянскую "бусу", затерянную пятьсот лет назад? Страстным и удачливым археологом был Айвазовский. Он раскопал вокруг Феодосии 80 (!) древних курганов и в одном из них нашел золотые женские античные украшения (и бусы -- тоже), ставшие гордостью Эрмитажа. Древняя феодосийская земля манит каждого своими подземными секретами. Волошин был тоже и археологом, краеведом. Он исходил в простых сандалиях и с пастушьим посохом в руке весь восточный Крым. Он подсказал специалистам, где на дне Коктебельской бухты нужно искать мол древнего порта. Аэрофотосъемки подтвердили предположение поэта.

Нередко Волошин покидал свой "дом-корабль", стоящий самого прибоя, и отправлялся в Феодосию. "Большой лакомка гурман Максимилиан Волошин, бывая у нас,-- вспоминала жена Грина Нина Николаевна,-- говорил матери, смакуя ее кушанье, что такого он и в Париже не едал. Это в его устах была высшая похвала". Заходил он непременно и в картинную галерею, внимательно изучал новые полотна Айвазовского, поступавшие из других собраний.

Как много общего у этих совсем разных людей! У Волошина -- "дом-корабль", а ниша в мастерской -- "каюта". Дом Грина теперь, в продолжение его мечты, оборудован под парусник, у входа -- якоря и кранцы, мачты и реи, а в комнатах-каютах -- трюмные фонари, иллюминаторы, канаты. Теперь Индия и Ганг, о которых грезил юный Грин, сами пришли сюда -- недавно в музее побывал индийский космонавт... В доме Айвазовского тоже есть морские приметы. Там долго оставался застрявший в стене снаряд с турецкого корабля. Документы сохранили свидетельство того, что на празднование 50-летия творческой деятельности художника были выписаны две дюжины весел, шесть багров, два небольших якоря, морские веревки, сигнальные флаги. Развешивали все это матросы, присланные с кораблей... Общая страсть -- море -- диктовала им даже одежду. Айвазовский по торжественным дням надевал адмиральский мундир, Грин купил в Феодосии капитанскую фуражку. А Волошин, по словам Марины Цветаевой, ходил в сшитом из парусины балахоне.

"Будь прост, как ветр, неистощим, как море, и памятью насыщен, как земля. Люби далекий парус корабля и песню волн, шумящих на просторе. Весь трепет жизни всех веков рас живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас". Мне показалось, что эти волошинские стихи могли бы быть девизом для трех знаменитых крымчан. Стихи адресованы и нам -- живущим.

Руслан Армеев
ФЕОДОСИЯ

Неосуществленный замысел Александра Грина.

И.Бердан

В 1956 году началась и более четырех лет продолжалась упорная борьба вдовы А. С. Грина Нины Николаевны за "домик Грина", как она называла дом в Старом Крыму, где писатель провел последние месяцы своей жизни и где он умер в июле 1932 года. Восстановление "домика Грина" в первозданном виде Нина Николаевна считала своим долгом перед памятью мужа, своей обязанностью перед почитателями его замечательного таланта.

Борьба велась с бюрократами и перестраховщиками, которые в то время, сообразуясь с "мнением свыше", угрюмо-подозрительно относились к творчеству Грина и его личности. Высказанная, например, в Большой Советской Энциклопедии (1952 г. издания) оценка творчества Грина, где, в частности, говорилось: "Воспевая "сверхчеловека" ницшеанского типа, Г. тенденциозно противопоставляет своих героев -- "аристократов духа", людей без родины -- народу, к-рый предстает в его произведениях в виде темной, тупой и жестокой массы", в наши дни воспринимается как нелепо-невежественная, по недоразумению попавшая на страницы энциклопедии, но тогда считалась чем-то вроде "официальной установки". И лишь благодаря своей настойчивости и преданности памяти Грина, благодаря помощи друзей и людей, любивших книги Грина, Нине Николаевне удалось не только восстановить "домик Грина", но и добиться создания в нем музея.

В этом благородном деле большая заслуга принадлежала другу H. H. Грин и почитателю творчества Александра Грина, киевскому писателю Николаю Ивановичу Дубову. В его архивном фонде в ЦГАЛИ хранятся письма к нему H. H. Грин за период с сентября 1957 года по декабрь 1966 года, отражающие перипетии борьбы вдовы писателя за "домик Грина" как с тогдашним руководством Союза писателей, так и с местными райкомовскими и райисполкомовскими чиновниками. Приведем выдержки из этих писем (ф. 2880, оп. 1, ед. хр. 306).

"Москва, 8. ХII. 57.

[...] Во вторник, т. е. 10. XII, должна получить в СП ответ,-- что предпримут они, чтобы закончить эту издевательскую старо-крымскую историю с восстановлением домика Александра Степановича [...]. И тоска, тоска -- когда же все это кончится [...]. Но все, конечно, упирается в беззастенчивую наглость первого секретаря и предгорсовета Дацко, не выражающих перед начальством отрицательного отношения к восстановлению домика А. С, а вместе с тем всячески тормозящих его" [...].

"Москва, 17. XII. 57.

[...] Что же касается старо-крымских помпадуров и их подхалимов, то честью своей буду считать заставить их хотя под насилием свыше понять, что то, что они проделывают с восстановлением домика А. С. Грина, есть поступок антисоветский, антиобщественный, вульгарно-мещанский" [...].

"Москва, 7. IV. 58.

[...] Домик А. С. в том виде, как он есть, это моя самая большая боль. Я уже не чувствую себя сильной и здоровой; в 65 лет нельзя думать о десятилетии впереди; можно думать о считанных месяцах, и без помощи писателей мне было бы не одолеть косность Ст. -Крым, администрации" [...].

"7. VI. 58.

[...] СП через Совет Министров будет хлопотать о признании домика А. С. Грина мемориальным. Несколько ранее этого этим же делом заинтересовался Московский СП. К. А. Федин подал Н. П. Бажану заявление, что имя А. С. достаточно значимо, чтобы домик его мог стать мемориальным, что отношение к домику неправильно равнодушное, а посему он просит Н. П., как писатель и депутат Верховного Совета, принять соответствующие меры к тому, чтобы домик был мемориальным [...]. Спасибо всем вам, писателям, приложившим руку к этому доброму, справедливому делу" [...].

"Москва, 31. V. 59.

Не пишу, потому что мне очень тяжело. Писала ли я Вам, что, получив приказ ЦК Украины и фельетон, наши помпадуры вынуждены начать восстановление домика. Через два месяца после фельетона, понуждаемые запросами о восстановлении, они приступили к этому делу, не пригласив для консультации ни из СП, ни меня. Порешили: удлинить домик Грина, повесить на нем мемориальную доску, устроить в нем библиотеку или другое культурное учреждение, или поселить знатного пенсионера [...]. В Ст. Крыму у меня и друзья есть, которые смотрят, что делается с домиком [...]. Бой идет -- явный у меня с райкомом и райисполкомом. И тайный -- у райкома с интеллигентной общественностью города и даже с партийцами" [...].

"Старый Крым, 4. III. 60.

27. 11 я получила ордер и ключ от домика Александра Степановича. До сих пор еще не верю в свое счастье [...] В октябре было решение о передаче домика мне, а осуществилось только теперь [...]. Домик А. С., несмотря на то, что 1/2 года как восстановлен, загажен [...]. Пока живу на старом месте. Но он, дорогой мой домик, уже мой угол до конца дней. Результат 3-х 1/2 лет борьбы -- иссякли физические силы, частые приступы грудной жабы. И усталость, мучительнейшая усталость" [...].

"Старый Крым, 4. IV. 60.

[...] И я счастлива всем своим существом, как не была так давно, что уже и забыла, что такое счастье. Теперь знаю снова и благодарю судьбу и Александра Степановича".

"Старый Крым, 22. VIII. 61.

[...] со всем справляюсь одна -- и садик (ежедневно не менее 2-х часов), и уборка дома, стирка, уход за могилой, стряпня, добыча продуктов, письма -- и люди. И я тону, тону в делах. Ежедневно от 10--20 человек до 60 и последние 2 дня 200 и 110 в день [...]. Только мысль, что сама этого хотела и, следовательно, получила желанное, удерживает меня от крика Союзу писателей -- "Что же вы думаете, товарищи, о домике Грина?!" [...].

"Старый Крым, 7. VII. 64.

[...] с 18. III. с. г. домик -- филиал краеведческого, но радости от этого пока никакой. И заботы -- тоже. А мне уже не на что его содержать. И чувство безвыходности от незнания -- куда обратиться" [...].

"Старый Крым, 19. XII. 66.

[...] Бесприютность домика меня угнетает [...]. Показалось мне, что все высокие пороги перешагнуты,-- как же иначе думать,-- домик стал "филиалом Феодосийского краеведческого музея"! Но, увы,-- на бумаге стал, а фактически?.. -- он беспризорен" [...].

Озабоченность и сердечная боль за судьбу дома Грина соседствуют в этих письмах с чувством огромной благодарности к тем, кто помог отстоять и восстановить его. Знаком дружбы и доверия к Н. И. Дубову и его семье являются машинописные копии рассказов Грина "Посидели на берегу", "Колосья", "Пахучий кустарник" и др., которые H. H. Грин посылала ему в Киев (ф. 2880, оп. 1, ед. хр. 551, 552). Среди материалов Александра Грина -- записанный H. H. Грин незадолго до смерти писателя сюжет рассказа, который Грин написать уже не успел. В небольшом вступлении Нина Николаевна рассказывает об обстоятельствах, при которых этот сюжет был ею записан. Предлагаем вниманию читателей это свидетельство того, что и в тяжелые месяцы неизлечимой болезни А. С. Грин продолжал творить.

СЮЖЕТ РАССКАЗА, ПРОДИКТОВАННЫЙ

А. ГРИНОМ ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ

Уже много месяцев болел Александр Степанович.

Болел и слабел, а творческие мысли все еще не оставляли его. Писать он не мог -- рука уставала держать карандаш. Рассказал мне сюжет, волновавший его воображение.

Я предложила записать. Он охотно согласился.

"Теперь я спокоен, что не забуду его, а то память у меня стала отвратительная",-- сказал А. С., когда я прочла ему записанное. Было это в апреле 1932 г. ...

Н. Грин

Молодой писатель неожиданно прославился легко написанным романом. За первым следуют другие, так же легко написанные. Слава его растет. Издания расходятся в течение нескольких дней. Критика славословит. Но слава не приносит ему полной радости. Все так легко и не по-настоящему дается, что нет чувства заслуженности этой славы, так как он требователен к себе. Проходят годы и годы.

Он богат и знаменит, он кумир читающей публики и критики, но червь неудовлетворенности собой гложет его. Он знает, что может дать прекрасное и дает лишь общеупотребительное. Никто не подозревает его терзаний. Он принимается за работу, какая, по его мнению, должна показать его настоящее лицо.

Работа захватывает его глубоко, по-настоящему. Все творческие силы своей души, весь блеск большого ума он отдает ей. Она окончена, и писатель чувствует, что он иссяк, что, отдав себя целиком, он никогда не сможет быть прежним. Предчувствие новой настоящей славы глубоко волнует его. Новое произведение его, никому не известное (ему хотелось видеть силу удара неожиданным и блестящим), выходит в свет, возбудив до появления своей таинственностью бесконечные разговоры, шум и предположения как среди критиков, так и среди читающей публики, с восторгом ждущих новую книгу великого. И -- ужас!-- все удивлены новой книгой. Она чужда и непонятна. Читатель, по привычке жадно кинувшийся к ней, отступает недовольный. Критика обрушивает на нее громы. Издатель, выпустивший книгу в надежде на обычное отношение читателя и критики, терпит большие убытки. Словами "исписался" и даже "свихнулся" -- пестрят газетные рецензии. Это крах. И хуже всего, что это и душевный крах. В писателе не может совместиться ощущение нужности и красоты своего нового произведения со злой травлей, возникшей вокруг этой новой книги.

Он скупает все издание, сваливает его в своем кабинете, замыкает кабинет, решает никогда больше не писать.

Быть теперь прежним он не может. Быть новым -- тоже не может. Он уезжает в далекое путешествие; возвращается лишь через несколько лет. За это время он забыт. Вернувшись на родину, ведет жизнь рантье, не вспоминает свое прошлое.

Проходит 20 лет. Все давно перегорело в его душе, но ни разу за все эти годы он не раскрыл дверь своего кабинета. Однажды он это делает. Обросший пылью кабинет набит экземплярами последней книги. На полках красуются дорогие издания "ненужных", но принесших славу книг. Часто за последние годы у него, примирившегося со всем, умудренного, мелькала мысль, что, возможно, критики правы в своем негодовании на книгу. Ведь как-никак, а масса имеет чутье.

Он берет книгу и начинает читать ее с ощущением читателя, так как давно это произведение стало чужим ему. Он захвачен, взволнован и потрясен. Это, действительно, великое произведение высокой культуры и ума. Очарованный, он вновь и вновь перечитывает ее. Теперь, уже старик, хладнокровный и спокойный, он, читая, превращается в юношу. Не веря силе своего впечатления, он собирает своих друзей -- не литературных. Литературных нет, так как он, закрывая свой кабинет, поклялся навсегда покончить с литературными друзьями и знакомыми. Он читает друзьям свою книгу, не говоря, чья она. Все потрясены. Он посылает ее в виде рукописи одному видному молодому издателю, большому ценителю настоящего искусства, и получает восторженный отзыв с предложением издать в каком угодно количестве.

Книга издается. Десять изданий ее расходятся в три месяца. Имя писателя не сходит со страниц газет и журналов. Вспоминают его прошлую славу. Он же знает, что вот теперь пришла та настоящая и весомая слава, которой он ждал с такой страстью двадцать лет. Но -- не приносит она ему, к его удивлению, радости. Каждый шаг ее остро напоминает ему боль прошлого, бесплодно прожитые десятилетия, искусственное заглушение в себе писательских инстинктов. И все это из-за неверной, изменчивой души читателя.

Он кончает жизнь самоубийством.

Слово об Александре Грине.

В.Березин

Владимир Березин

Александр Грин в русской литературе имеет судьбу, чем-то похожую на судьбу Маяковского. Его тоже насаждали как картошку. Только в случае с Маяковским это было высочайшее волеизъявление, а Грина насаждал вакуум романтики 50–60-х годов. В каждом приморском городе вне зависимости от расположения был ресторан “Алые паруса” и кафе “Романтики”. Сейчас, когда наблюдатель уже был свидетелем эпохи золотых цепей без кавычек, самое время перечитывать. Самые загадочные биографии — это те, о которых, кажется, все известно. Жизнь Грина — из таких. Все не так, как на самом деле, — эта каламбурная сентенция тут вполне применима.

Так вот, перед тем, как начать рассуждать, нужно торжественно произнести следующее: Грин — очень хороший писатель.

Надо сказать, что я начал читать Александра Грина, ощущая старый совет, высказанный Милорадом Павичем в “Пейзаже, нарисованном чаем”. Там говорилось так:

“Добавим же немного дня в ночь, — повернул отец Лука разговор на шутку и долил воды в вино, однако свой стакан оставил пустым. — Всем, конечно, дозволено угощаться, сколько желаете, — продолжил он словно бы в свое оправдание, — но мы здесь — наверное, вы обратили внимание — накладываем еду дважды и доливаем вино дважды. Никогда один раз и никогда — трижды. И книгу, если от нее ждешь чуда, следует читать дважды. Один раз следует прочитать в молодости, пока вы моложавее героев, второй раз — когда вошли в возраст и герои книги стали моложе вас”.

Итак, первый раз мое поколение шелестело этими страницами в школе. Детство было плавным и спокойным — ничего не могло произойти, — никакой Бам-Гран не бежал по московским улицам. Второй раз — сейчас, когда мои знакомцы накупили красных капроновых парусов к своим яхтам, а потом легли, под пулями, на порогах своих дворцов с золотыми цепями по охраняемому периметру.

Грина хорошо перечитывать с самого начала, с эсеровских рассказов.

Среди прочих есть у него и рассказ о слепом свидании. Он сидит в тюрьме, она передает тайком записку, и вот они ждут встречи. Она некрасива, косолапит, он тоже не похож на революционного героя. И оба разочарованы. Это совсем другой стиль, из которого постепенно, от текста к тексту из рассказов вымываются Степановы и Петровы, давая место Риолям и Терреям.

Это превращение было так удивительно, что о Грине поэтому ходил слух, что он украл у какого-то английского капитана сундук с рукописями и год за годом печатал их, выдавая за свои. Про Грина также рассказывали, что юность он провел отшельником в лесу, охотясь с луком на зверушек.

Есть замечательный роман “о том же”, то есть о захватывающем времени нечетких правил, о том, как набухают почки революции. Это роман “Виктор Вавич”, который написал Борис Житков.

Я оставляю в стороне блестящий слог романа Житкова, где городовой, усаживая пьяного на извозчика, бьет его как подушку, уминая в сиденье. Где письмо несут в руке, как пойманную бабочку... Потому что это блестящий роман о русской революции, где все герои проживают чужие жизни — короткие и спутанные.

В русской революции было много загадок, многие знания о ней утеряны, в том числе знания о ее стиле. Стиль русской революции был стиль бомбы.

Интересно и другое — откуда сам стиль бомбизма. Почему надо было кидать какие-то бомбы? Не проще было бы и в 1881, и в 1905 году использовать снайпера? Потому как тогдашние винтовки уже это позволяли, да и продавались свободно, что позволяло даже студентам лепить свинцовые бельма белкам. Для теракта не нужно высотное здание. Зачем?

Хороших мест полно, достаточно посмотреть на фотографии улиц вековой давности: сортир на сортире, забор на заборе — и это в самых приличных местах столиц. Практика и обучение могут быть прекрасными. Почему, если человек на сотне метров валит с ног лося, он не может завалить губернатора?

Контраргументы дешевизны бомб неубедительны. Не говоря уж о том, что “самопальное” производство ручных гранат приводило к тому, что на них больше подорвалось изготовителей. Технологии бомбоделания в провинции были абсолютно недоступны. Это примерно так же утверждать, что если я езжу по Москве на “тойоте”, то мне доступны японские автомобильные технологии. Половина революционных мемуаров посвящена перевозке адских машин, а также приезду “техника” из “Центра”. Про пособников (или подрядчиков) есть чудесный рассказ опять же у Житкова — про то, как роют подземный ход для побега из тюрьмы.

Снайпер мог бы вписаться в эстетику романтизма — можно представить себе почти в интонации “позднего” Александра Грина тревожные слухи в обеих столицах — “Черный охотник вышел на тропу войны”, “Кто он, „Черный охотник””?.. Пересуды, ставки на тотализаторе, дамы пишут надушенные послания в никуда, вельможи трепещут... Почти акунинский сюжет.

Но были и почти акунинско-гриновские персонажи, такие, например, как Савинков, человек весьма ангажированный.

Завалить Плеве из винта на крыльце было бы несказанно проще. Что касается Халтурина, то его история, дворничество, десяток условно невинных солдат, разваленная лестница и — что самое забавное — переноска нескольких десятков килограммов взрывчатки на рабочее место в Зимний дворец. Все это свидетельствует не о конспирации, а о потере контроля над ситуацией со стороны Охранного отделения, из ошибок которого советская власть сделала соответствующие выводы.

Одним словом, взрыв чиновника — более громкое, во всех смыслах, событие. У него, как сейчас бы сказали, особый PR. То есть именно то, что описывает Грин в конце рассказа “Марат”, “когда на следующий день вылетели сотни оконных стекол и город зашумел, как пчелиный улей”.

III

Его первые рассказы отдают ницшеанством, в них есть привкус русской прозы того времени — Куприна да странствующего Горького. Потом уже Гофман стучит вместе с Эдгаром По в свой барабан. А потом Александр Гриневский становится и вовсе ни на кого не похож.

А ранний Грин действительно очень похож на Куприна. Тем более именно Куприн привел его к литераторам. Именно Куприн был чрезвычайно успешен в бытовом рассказе: и у него бегали по страницам озверевшие от крови солдаты, выясняли отношения жеманные пары и колыхало сюжет блестящее слово “револьвер”.

Он был писателем, отдельным от прочих писателей начала века — и не только из-за революционного эсеровского прошлого. Есть, кстати, очень показательная романтическая история. Прототип героинь нескольких рассказов Грина Екатерина Бибергаль, дочь народовольца, была настоящей революционеркой, из тех, что без колебаний отдавали жизнь за террор. Она-то и стала предметом привязанности Грина. Они то ссорились, то мирились, и в пылу ссоры Грин пальнул в нее из револьвера, пуля пробила левый бок, но девушка осталась жива.

Ценность такого стрелка-безумца для эсеров была сомнительна, а вот девушка еще успела пережить и поучаствовать во всех революциях — чтобы жизнь пожевала ее неизвестным способом, но в известном 1937 году. Но, пожевав, выплюнула в эпоху, что романтично звалась “реабилитанс”.

Что касается самого Грина, то приятель мой Варламов написал об этом периоде жизни писателя так: “Юный Грин не был похож не только на жертвенных террористов Боевой организации, воспетых Савинковым, но даже на самых обычных, рядовых членов партии. Профессиональный революционер из него был такой же никудышный, как прежде реалист, моряк, золотодобытчик, рыбак, солдат... Это потом, в шестидесятые годы, о Грине станут писать всякие глупости, что, мол, куда бы его ни забрасывала судьба, он везде служил революции, а на самом деле „Алексей Долговязый” тратил партийные деньги на кабаки, совершенно не интересовался теорией, допускал чудовищные ляпсусы, сочинял в прокламациях небылицы (однажды присочинил, будто убил погнавшегося за ним полицейского; товарищи обрадовались, но на всякий случай не стали предавать этот факт гласности, решили его перепроверить и оказались правы в своих подозрениях), был болтлив, неосторожен и тем очень сердил своих серьезных товарищей, которые насмешливо звали его „гасконцем”. Членам организации тех двадцати—тридцати рублей, которые выдавала партия, хватало на месяц, а долговязый “Алексей” тратил их за два дня, да и вообще был в финансовых делах неразборчив”1.

Никакой радости, конечно, в том, чтобы Грин оказался вторым Савинковым, для нас нет. Что нам веселья было бы в том, что он не отказался бы от террористического акта, а кого-нибудь героически взорвал? (Добровольцев, кстати, хватало с избытком.) Но так или иначе после ссылки в Пинегу революция вымывается из жизни Грина, вымывается, как сахар из взрывателя плавучей мины.

Так мина становится на боевой взвод и исполняет свое единственное предназначение. А Гриневский так становится Грином — писателем, то есть тем Грином, что мы знаем.

Популярность Грина в шестидесятые—семидесятые годы была чуть ли не больше, чем у всех писателей двадцатых. Но дело не только в этом — тогда возникает много общественных мифов о Грине-романтике. Самые загадочные биографии — это те, о которых, кажется, все известно. Жизнь Грина из таких. Все не так, как на самом деле. Эта каламбурная сентенция тут вполне применима.

Фронтальное чтение Грина сначала наводит на мысль о неистребимой зависти в сердце многих персонажей. Полдюжины его героев объединяет злоба, а сквозным мотивом — засветить кирпичом в барское окно, изломать малинник, воткнуть нож в счастливую женщину…

Но этот мотив побеждает другой — мотив бегства. Это естественное для “ницшеанца” в России состояние — уйти, уплыть, улететь. Улевитировать.

Набоковский Пильграм из рассказа уже тридцатого года, что велел ящиков с алжирскими бабочками не трогать, а ящериц — кормить, чем-то похож на Шильдерова из рассказа Александра Грина года тринадцатого. Этот персонаж, мучимый средой (“Дети мои, робкие и сварливые существа, жаловались друг на друга так часто, что…”), все-таки превратился из Петра в Диаса оттого, что слишком долго разглядывал картинку под названием “Горные пастухи в Андах”.

Если медленно перелистывать страницы собрания сочинений, видно, как меняется толпа персонажей. Понемногу пыжиковы и глазуновы начинают замещаться на блемеров и тартов. Полностью блемеры и тарты побеждают к третьему тому. Вот они — суетятся и хлопочут. И все они — бойцы из отряда лейтенанта Глана.

Но текст всегда сложнее.

И любители, и последователи Грина вычерпывали из его книг мистические выдумки — как вычерпывают маслины из банки. На дне тогда остается черная вода романтики.

На дне остается нечто серьезное, совсем не веселое. Даже сказку о сумасшедшем автомобиле использовали потом как отправную точку для кинематографического ужаса.

Все не так, как в плоском мифе, готовом к носке, — все страшнее.

К примеру, восторженному поклоннику тяжело представить себе, что умение летать оказалось бы единственным умением героя “Блистающего мира”. В остальном он бы был человеком скучным и желчным. Так оно, кстати, может и оказаться.

“Блистающий мир” вообще роман вопросов. Ангельское или демоническое в главном герое? (Замечено, как в романе кто-то начал летать сам собой — жди беды и стука козлиного копыта.) Отчего погиб этот Ариэль, невнятный Супермен, если он погиб? Финал романа допускает двоякое толкование: то ли смерть пришла к летуну, то ли героиня в помрачении сгустила чужую смерть и свое избавление из воздуха.

Преследователи отчаялись и развели руками, потому как жизнь его удалась и наступило счастье. Но мертвое тело лежит на мостовой, появившись, как рояль из кустов. Или из-за туч.

Друду чужда только государственная власть — никакой другой он не чужд: “Он бродит по мастерским молодых пьяниц, внушая им или обольщая их пейзажами неведомых планет, насвистывает поэтам оратории и симфонии, тогда как жизнь трубит о неудобоваримой простоте; поддакивает изобретателям, тревожит сны и вмешивается в судьбу”.

Герой что-то вроде камня, брошенного в пруд. У него и функция камня, сложность камня и стремительность камня. Камень, трикстер, Локи без спичек.

Именно “Блистательным миром”, кстати, откликается сюжет “Жука в муравейнике”. Есть и другие параллели между Грином и Стругацкими — рассказы под одинаковыми названиями “Шесть спичек”, хозяева гостиниц и несколько других сюжетов.

Вообще же недосказанность “Блистающего мира” почти петрониевская — куда делась другая героиня — Тави, с Друдом она или уже нет, каким образом Друд будоражит мировую общественность, — вскользь об этом говорит персонаж, именующийся Руководитель, но ничего не разъяснено до конца.

При этом Грин, как фокусник, вынимает откуда-то все гармонизирующего и успокаивающего мужа Руны, будто ленясь добавить: “человека очень умного, законника, с крепким практическим смыслом, твердою волей и замечательным даром слова, — человека еще молодого, доброго и холодного как лед. Они живут в большом ладу друг с другом и доживутся, пожалуй, до счастья... пожалуй, до любви”.

Тави — это просто персонаж “по ту сторону Друда”, альтернатива Руне. С исчезновением Друда исчезает из книги и она. Тави — натура абсолютно неглубокая, детская, это описывается с самого начала. Муж Руны — такая же альтернатива Друду “по ту сторону Руны”, о нем сказаны два слова как будто нарочно для того, чтобы подчеркнуть его приземленность. Грин всегда окружает своих героев парными женщинами-героинями. Героини симметричны друг другу, симметричны относительно мужчины, их всегда две: одна красива и умна, но неподходяща, другая простовата, но именно с ней и надлежит остаться. Такая же парность была у Майн Рида. Блондинки у него шли парно с брюнетками. А Биче Сэниэль в “Бегущей по волнам” есть инвариант Руны Бегуэм из “Блистающего мира”, а Дэзи, конечно, — Тави.

Причем герои Грина всегда выбирают синиц в руку — точно так же, как герой Майн Рида выбирает квартеронку, а не ее белую госпожу.

Кстати, лебединые героини одинаково говорят с чиновниками и простонародьем: “„Пропустите меня”. — Этот тон, выработанный столетиями, действовал всегда одинаково. Часть людей отскочила, а часть, изогнувшись, вытолкнута была раздавшейся массой, и девушка вошла в круг””. Кто это — Руна ли Бегуэм, Биче ли Сэниэль? Не важно.

У Грина есть особый стиль изображения некоторых героинь. Вот в “Сером автомобиле” есть такой пассаж: “Она не любила растений, птиц и животных, и даже ее любимым чтением были романы Гюйсманса, злоупотребляющие предметами, и романы детективные, где по самому ходу действия оно неизбежно останавливается на предметах неодушевленных”.

Любители фантастики с усердием, достойным лучшего применения, пытаются ввести Грина в русло sciense fiction. Сам Грин воспринимал мысль о себе в качестве фантаста как оскорбление. При этом корпорация фантастики забывает ненависть Грина к науке и беззаветную любовь к чуду. Герои Грина — это ламарковско-лысенковские персонажи, у которых неистовое хотение заменяет эволюцию, а желание — поступок.

— А вы очень хотели? — спрашивают Давенанта в “Дороге никуда”, и он признается, что да. И все дело в этом хотении, что заставляет его, почти не бравшего в руки ружья, класть все пули в цель.

Один из героев “Золотой цепи” отвечает на вопрос об устройстве робота, недавно купленного им: “Не знаю, мне объясняли, так как я купил и патент, но я мало что понял. Принцип стенографии, радий, логическая система, разработанная с помощью чувствительных цифр, вот, кажется, все, что сохранилось в моем уме…”

Создается впечатление, что Грин страстно ненавидел летчиков — со всей страстностью человека, который видит, как его чудо лапают чужие руки. Современники рассказывают, что он провел чрезвычайно много времени на петербургской авиационной неделе и каждый день возвращался оттуда подавленным. Поэтому он несколько раз шмякает в своих рассказах аэропланами о землю. Даже в “Джесси и Моргиане” говорится о неразделимости летчика и машины. Что говорить о “Бегущей по волнам” — даже невнимательный читатель, галопирующий по страницам, увидит тот же мотив, что и в его сказаниях о летающих людях. Фрэзи Грант бежит по волнам без усилия, силой желания.

Но есть еще одно обстоятельство — чудо, по Грину, однократно, и оно обеспечивает героя своим действием на всю жизнь. Герои Грина, точь-в-точь как гимназист Корейко, мечтают найти кожаный кошелек под водостоком на углу улицы Полтавской Победы. Они найдут его, и дальше все будет хорошо.

Этот мотив есть и у Куприна, и у Андреева, и у Леонова, и у Тэффи.

У Грина, помимо прочих текстов, есть два великих рассказа. Это “Крысолов” и “Фанданго”.

В них много смыслов и, что самое главное, много поводов к размышлению.

Герой “Крысолова” к тому же совершенно неожиданно оказывается похожим на Корейко, который захватил большую квартиру и “целую неделю врастал в богатый быт исчезнувшего коммерсанта, пил найденный в буфете мускат, закусывая его пайковой селедкой, таскал на базар разные безделушки”. Персонаж Грина находит в заброшенном банке шкаф, который содержит корзину с сырами, корзину с яйцами, серебряный самовар и наборы посуды. Он “ел самое существенное, то есть сухари, ветчину, яйца и сыр, заедая все это печеньем и запивая портвейном”.

Беспризорное богатство, клад, который не ты положил, но которым ты теперь владеешь, — идея чрезвычайно притягательная. Герой “Золотой цепи”, найдя пиратскую якорную цепь, сделанную из золота, сразу же передает ее в руки ростовщика: “Я поручил верному человеку распоряжаться моими деньгами, чтобы самому быть свободным. Через год он телеграфировал мне, что оно возросло до пятнадцати миллионов. Я путешествовал в то время. Путешествуя в течение трех лет, я получил несколько таких извещений. Этот человек пас мое стадо и умножал его с такой удачей, что перевалило за пятьдесят. Он вывалял мое золото, где хотел: в нефти, каменном угле, биржевом поту, судостроении, и... я уже забыл, где. Я только получал телеграммы. Как это вам нравится?”2.

При этом Гануверу, который кажется пресыщенным стариком, говоря все это, исполнилось всего двадцать восемь лет, на что Грин специально указывает. Биче Сэниэль при этом девятнадцать лет; все герои Грина — многозначительная молодежь, говорящая внушительно, так, как говорят только старики.

Сама цепь появляется у Грина несколько раз — и в первый раз это настоящие кандалы, лежащие на дне озера. И каторжник принимает их за сокровища. Кошелька все нет, и чуда не происходит.

Грин очень хотел, чтобы человек летал просто так, чтобы это чудо обнаружилось, как две тысячи пятьсот рублей в найденном кошельке. Случилось противно законам мироздания, так, в силу большого желания — точно так же, как прогулки по водной глади.

Хождение по воде — занятие известное.

Интересно то, что у Грина оно непринужденно, дар случаен и не заслужен страданием. А мы продолжаем жить в мире, где все еще живет один бородатый мужик, что открыл другому, тоже бородатому, секрет легкой поступи по волнам. Видишь, братан, начал он пересказывать этот рецепт, крест на горе…

Кстати, обрабатывая материалы о Грине, я обнаружил один православный источник, из которого было понятно, что: во-первых, Грин был глубоко верующим человеком, во-вторых, поселок Каперна в “Алых парусах” суть Капернаум, а ловля Летикой рыбы — суть развлечение апостолов (и Летика, и апостолы заглядывали рыбам в рот), в-третьих, Ассоль почти Мария Магдалина — ну и прочие глупости.

У Грина есть очень интересное условие для осуществления чуда. Бам-Гран говорит герою: хочешь чуда — кинь все свои деньги, что при тебе, под ноги. Интересно задуматься, кто из нас и когда, не готовясь специально, может выполнить условие.

Ну, а потом ждать чуда.

Раздай свое богатство и ступай за Мной следом — или, обращаясь к Луке (5, 27) “он, оставив все, встал и последовал за ним”. Интересно задуматься, кто из нас и когда, не готовясь специально, может выполнить это условие? Переломить кредитную карту? Нет, страшнее — именно кинуть ее под ноги. И не блокировать потом.

Настоящее русское чудо — Емеля. Потому что есть один путь — заработать, есть другой — ждать, а есть третий — страдать. Путь “пострадать” у нас чрезвычайно популярен. Это подтверждают и наши военные кампании.

Хотя все равно: маленький канцелярский мир Гарвея — это какое-то выигранное в суде дело, принесшее несколько тысяч, каменный дом с садом и земельным участком… Безделье, наконец.

Путь к этому достатку долог: “Подумав, я согласился принять заведование иностранной корреспонденцией в чайной фирме Альберта Витмерa и повел странную двойную жизнь, одна часть от которой представляла деловой день, другая — отдельный от всего вечер, где сталкивались и развивались воспоминания”.

Во втором рассказе Грина, где участвует Бам-Гран (“Фанданго” как раз и есть этот второй рассказ), выведен очень интересный персонаж — статистик Ершов. Бам-Гран это фактически черт — испанский консультант с копытом, только заявившийся не в отъевшуюся Москву, а в голодный Петроград.

Статистик Ершов не верит всей этой чертовщине, которую Бам-Гран производит, и кричит статистик Ершов о том, что у него дома дети голодные да холодные, мыла нет и помирают все. (Замечу, действие происходит в 1921 году.)

Так вот, при современном прочтении статистик Ершов оказывается далеко не таким простым персонажем. Потому как акт экспериментирования с бросанием денег под ноги выглядит несколько иначе, если вы вышли в аптеку за лекарством для ребенка.

В воспоминаниях о Мандельштаме неоднократно описан эпизод с тем, как Мандельштам с известной воронежской знакомой (он в то время в ссылке в Воронеже) идут на рынок, но вместо мяса тратят все деньги на сосательных петушков.

Как всегда, эстетическая ценность поступка борется с ответственностью.

Бедность и рак, цепкими клешнями утащивший Грина в иные долины и на иные берега, общеизвестны.

Но есть и оборотная сторона бедности — выколачивание гонораров и авансов. Миф о романтике рушится, когда рассказывают о том, как сотрудники редакций прятались от него — Грин ночевал в редакциях, брал измором (как в те же времена Маяковский изводил бухгалтеров знаменитой угрюмой чечеткой). В той, прошлой его жизни, эсеры попросили Грина написать рассказ об одном из казненных товарищей. Грин написал, и читатели плакали от проникновенности его слов, но потом Грин поднялся и потребовал гонорара.

Товарищи по партии возмутились, тень казненной (это была женщина) еще стояла у всех перед глазами. Грина стали выталкивать из комнаты, а он кричал из дверей:

— Ну дайте хоть пятерку!

О чем это говорит? Нет, это вовсе не говорит о том, что Грин был отвратительным человеком или о том, что от этой истории меркнет его талант.

От нее меркнет только миф о романтике, и обижаются на нее только любители простых истин, втайне надеющиеся, что жизнь — мягче, а не жестче.

Мы же — исследователи сложности.

Жизнь непроста, да и Александр Грин непрост.

Шутки его были мрачны и страшны. Один из товарищей (кажется, Слонимский), заночевав у Грина, среди ночи ощутил его пальцы на своем горле. Это нужно было романтику для описания какой-то сцены.

Вставная глава о театральных администраторах

Есть особый тип персонажа русской литературы двадцатых—тридцатых годов. Это администратор театра, что, в частности, ведает билетами и контрамарками. В “Мастере и Маргарите” — Варенуха, который “прятался в кабинете у финдиректора от контрамарочников, которые отравляли ему жизнь, в особенности в дни перемены программы”.

Один из самых известных персонажей этого рода описан двухголовым писателем Ильфопетровым:

“Администратор трудился, как грузчик. Светлый брилльянтовый пот орошал его жирное лицо. Телефон тревожил его поминутно и звонил с упорством трамвайного вагона, пробирающегося через Смоленский рынок.

— Да! — кричал он. — Да! Да! В восемь тридцать!

Он с лязгом вешал трубку, чтобы снова ее схватить.

— Да! Театр Колумба! Ах, это вы, Сегидилья Марковна? Есть, есть, конечно, есть. Бенуар!.. А Бука не придет? Почему? Грипп? Что вы говорите? Ну, хорошо!.. Да, да, до свиданья, Сегидилья Марковна...

— Театр Колумба!!! Нет! Сегодня никакие пропуска недействительны! Да, но что я могу сделать? Моссовет запретил!..

— Театр Колумба!!! Ка-ак? Михаил Григорьевич? Скажите Михаилу Григорьевичу, что днем и ночью в театре Колумба его ждет третий ряд, место у прохода”...

Далее следует знаменитый диалог:

“— Скорее, — крикнул он Остапу, — вашу бумажку.

— Два места, — сказал Остап очень тихо, — в партере.

— Кому?

— Мне.

— А кто вы такой, чтоб я вам давал места?

— А я все-таки думаю, что вы меня знаете.

— Не узнаю.

Но взгляд незнакомца был так чист, так ясен, что рука администратора сама отвела Остапу два места в одиннадцатом ряду.

— Ходят всякие, — сказал администратор, пожимая плечами, очередному умслопогасу, — кто их знает, кто они такие... Может быть, он из Наркомпроса?.. Кажется, я его видел в Наркомпросе... Где я его видел?

И, машинально выдавая пропуска счастливым теа- и кинокритикам, притихший Яков Менелаевич продолжал вспоминать, где он видел эти чистые глаза.

Когда все пропуска были выданы и в фойе уменьшили свет, Яков Менелаевич вспомнил: эти чистые глаза, этот уверенный взгляд он видел в Таганской тюрьме в 1922 году, когда и сам сидел там по пустяковому делу”.

Но вернемся к Булгакову. В “Театральном романе” описан знаменитый администратор знаменитого московского театра: “С течением времени я начал понимать, чего просили у Филиппа Филипповича. У него просили билетов.

У него просили билетов в самой разнообразной форме. Были такие, которые говорили, что приехали из Иркутска и уезжают ночью и не могут уехать, не повидав „Бесприданницы”. Кто-то говорил, что он экскурсовод из Ялты. Представитель какой-то делегации. Кто-то не экскурсовод и не сибиряк и никуда не уезжает, а просто говорил: „Петухов, помните?” Актрисы и актеры говорили: „Филя, а Филя, устрой...” Кто-то говорил: „В любую цену, цена мне безразлична...”

— Зная Ивана Васильевича двадцать восемь лет, — вдруг шамкала какая-то старуха, у которой моль выела на берете дыру, — я уверена, что он не откажет мне...

— Дам постоять, — внезапно вдруг говорил Филипп Филиппович и, не ожидая дальнейших слов ошеломленной старухи, протягивал ей какой-то кусочек бумаги.

— Нас восемь человек, — начинал какой-то крепыш, и опять-таки дальнейшие слова застревали у него в устах, ибо Филя уже говорил:

— На свободные! — и протягивал бумажку”.

Так вот, есть история, рассказанная мемуаристом Шепеленко, о том, как они с Александром Грином посетили спектакль в Художественном театре. Тут и произошла встреча с Филиппом Филипповичем Тулумбасовым. Судя по всему, Грин произвел неприятное впечатление, но билеты, а вернее бесплатные контрамарки, ему дали.

Тогда Грин, получив свое, громко сказал в окошко:

— В гражданскую войну вы служили в отряде Дроздовского.

Администратор глядел на него с понятным ужасом. Потом начал отпираться, но не тут-то было.

Грин потом настаивал:

— Это, несомненно, белый офицер: жесты и взгляд выдают его с головой!

Действительно, перед спектаклем, как и предупреждал Грин своего спутника, администратор ждал их за углом. По словам Шепеленко, Грин администратора вполне успокоил.

Но шутка, что называется, удалась.

Есть история, которую с различной степенью достоверности рассказывают различные люди. Катаев рассказывал ее про Олешу, который учил его, как нужно писать прозу.

Итак, Олеша якобы говорил: “Понимаешь, можно написать любой по глупости текст, но закончи его метафорой типа: „Он шел, а в спину ему смотрели синие глаза огородов”, и текст заиграет. Получится настоящая литература”.

У Грина получается то же самое — только метафоры живут в конце каждого абзаца. Их много, чрезвычайно много, от них ломятся страницы, как лотки на восточном базаре. Или, вернее, как витрины модного магазина.

Вот Томас Гарвей из “Бегущей по волнам” говорит полицейскому чиновнику в комнате убитого капитана: “Кажется, он не был ограблен”. Дальше Грин пишет: “Комиссар посмотрел на меня, как в окно”. Наваждение там бросает на людей терпкую тень, старички стоят, погруженные в воспоминания, как в древний мох. Кстати, в “Бегущей по волнам” говорят так: “Я уже дала себе слово быть там, и я сдержу его или умру”. “Прощайте! Не знаю, что делается со мной, но отступить уже не могу”. “Это не так трудно, как я думала. Передайте моему жениху, что он меня более не увидит. Прощай и ты, милый отец! Прощай, моя родина!”.

Но есть и иной тип повествования, гладкий, как манишка, — взятый из той России, какой она была бы в двадцатые, не случись революции.

“Джесси и Моргиана” — очень странный роман Грина, в нем говорящие имена, и часть интонации почти газдановская, в этом стиле странные сближения, какие-то неясные превращения эмигрантской прозы, а также такая вот история: “Джесси обошла все нижние комнаты; зашла даже в кабинет Тренгана, стоявший после его смерти нетронутым, и обратила внимание на картину „Леди Годива”. По безлюдной улице ехала на коне, шагом, измученная нагая женщина — прекрасная, со слезами в глазах, стараясь скрыть наготу плащом длинных волос. Слуга, который вел ее коня за узду, шел, опустив голову. Хотя наглухо были закрыты ставни окон, существовал один человек, видевший леди Годиву, — сам зритель картины; и это показалось Джесси обманом. „Как же так, — сказала она, — из сострадания и деликатности жители того города заперли ставни и не выходили на улицу, пока несчастная наказанная леди мучилась от холода и стыда; и жителей тех, верно, было не более двух или трех тысяч, — а сколько теперь зрителей видело Годиву на полотне?! И я в том числе. О, те жители были деликатнее нас! Если уж изображать случай с Годивой, то надо быть верным его духу: нарисуй внутренность дома с закрытыми ставнями, где в трепете и негодовании — потому что слышат медленный стук копыт — столпились жильцы; они молчат, насупясь; один из них говорит рукой: „Ни слова об этом. Тс-с!”. Но в щель ставни проник бледный луч света. Это и есть Годива””.

При этом “Джесси и Моргиана” практически и есть Газданов — с его выздоровлениями после смертельных болезней, добропорядочным доктором с саквояжем, каплями и облатками (облатки! Вот обязательное слово! Облатки!) — в болезни должен быть обязательный кризис, когда все комкают платочки, затем платочки распрямляются, кризис проходит.

А болезни в пути, обморожения и сумасшествия, впрочем, все недуги, включая смертельные, лечатся стаканом водки.

Негодяи и негодяйки вырезаются смертью из повествования, как глазки из картошки, а любовь под абажуром пожирает все.

Пейзаж после битвы, в которой побеждают романтики, очень похож на сладкую каторгу, которую заслужили Мастер и Маргарита. Покой и стакан чая в серебряном подстаканнике.

VII

Славно гладить трепаные обложки серого цвета, с бело-красным шрифтом и пересекающимися бело-красными же линиями, символизирующими волны. Видимо, художник отдал дань польскому происхождению автора. А всеобъемлющий серый — это свинцовые мерзости жизни, душный воздух сурового времени, цвет времени и бревен.

Я знаю теперь, что половина эстетики Грина — из Бёклина и перевозится она на лодочке с “Острова мертвых”. Я понимаю, что вся эта инаковость растет из Ницше (точно так же, как весь ранний Горький построен на ницшеанстве, а отнюдь ни на какой народности), но это давно уже не Ницше. Я знаю о взаимоотношениях Грина и Куприна и, сличая их тексты, вижу, как они связаны, но Грин давно вышел из тени Куприна, пробыв в ней недолго. Я уже услышал историю о том, как, сидя под зеленой волошинской лампой, Кржижановский пересказал Грину сюжет Натаниэля Готорна, не называя автора, и Грин на обратной дороге в Старый Крым сделал сюжет своим. Не моя вина, что все время подтверждаются слова о том, что нельзя прикасаться к кумирам — следы позолоты остаются на ваших пальцах.

Мне-то плевать — мне вполне комфортно с небритыми и облезлыми. Они сложнее, а оттого — интереснее.

Тут нет противоречия. Разобраться — не значит проститься. Вглядеться — не значит отвергнуть. Из того, что твой старый друг запил, не значит, что ты отверг общее прошлое. Из того, что женщина исчезла из твоей жизни, совершенно не следует отрицание той любви.

Все писатели уязвимы. Литература — это вообще грандиозная подстава, за которую платишь не только своей жизнью, но и шлейфом безобразных слухов.

И никакой деконструкции тут места нет. Деконструкция вообще глупая придумка французских философов-болтунов, что писали темно и вяло. Есть только внимательное перечитывание и всматривание.

Примечание:

1 Алексей Варламов. Александр Грин. — М.: Молодая гвардия, 2005. С. 50.

2 В “Золотой цепи”, если уж говорить о технике, появляются встроенные в стены шкафы-элеваторы, по которым из кухни поступает еда. Вещь совершенно архетипическая, странствующая по всем фантастическим романам — от “Незнайки в Солнечном городе” Носова до “Возвращения” Стругацких.

Феерия навсегда!

Г.Бондаренко

Александр Грин стал вчерашним днем. Я не большой любитель юбилеев, но вспомнят ли юбилей этого крымского затворника? Ужаснувшись, понимаю, что для большинства тех, кто что-то слышал о Грине-писателе, его творчество действительно представляется умильной сказочкой в духе худших экранизаций и постановок "Алых парусов". И здесь ничего не поделать: сволочное правило — литература жива днем сегодняшним — неизбежно, как нож. Время бородатых романтиков в свитерах прошло, и не нам плакать о них. Приятнее мне другое — что Грин сейчас становится чтением узкого круга людей. И дело здесь не в элитарности, а в том, что читают его и в ближайшее время читать будут только те самые "недотроги", о которых он писал и к числу которых принадлежал сам.

Скоро пройдет — проходит, прошла уже! — волна популярности, и та же участь ждет Толкина, Гессе, лучшего Воннегута и Баха. Причем жалко, что в грядущей волне чаемого фундаментализма, что неизбежно последует за сегодняшним постмодерном, эти имена тоже окажутся пр`оклятыми.

Итак, Александр Грин... Пожалуй, очевидно, что каждый писатель, каждый самовидец, сотворец Бога, узнается каждым читателем по-своему. Тем и божественна литература, что сотворчество продолжается после написания текста и каждый новый читатель создает новый мир вместе с писателем-творцом. Впрочем, этим авторская литература не отличается от мифологических, ритуальных, сакральных текстов, читая которые, человек соучаствует в описываемой космогонии. Все это сказано к тому, что писатель для каждого свой. Поэтому я могу сказать: мой Александр Грин. Все нижеследующее относится только к моему восприятию Грина, и, стало быть, представляет интерес только для меня, покойного писателя и Господа Бога.

Я открыл Грина очень поздно, лет в двадцать, и не скажу, что это лучший возраст для прочтения серого шеститомника, но, как ни удивительно, друзья мои зачитывались Грином, ругали его, смеялись и плакали над ним примерно в том же возрасте. Может быть, для нас так было, потому что все лучшее у Грина, несмотря на воздушность, пронизано страстной, земной любовью. В двенадцать-пятнадцать лет, когда Грина подсовывают родители и советуют читать школьные программы, вам непонятно, как можно да и зачем вообще нужно влюбленной паре "жить долго и умереть в один день". Школьный фольклор в этом возрасте обязательно повествует о несчастной любви со смертельным исходом, ведь любовь еще не материальна и реальна только в ином мире. В таком возрасте чересчур реальный и земной Грин не цепляет.

Когда говорят о Грине как юношеском писателе, вспоминают о его максимализме. Грин — максималист, и, как ни странно, больший максималист в своих вымышленных мирах, а не в ранних эсеровских "революционных" рассказах. Для Грина, с моей точки зрения, важнейшим этапом творческого становления был отказ от революции социальной, внешней. Отказ этот не говорит о несовместимости литературы и революции, просто у каждого писателя свой путь. Начиная с первых своих произведений, писатель-романтик Грин видит, что "их" не облагородить. "Люди ненавидят любовь" — становится горьким рефреном прозы Грина. И только любовь, поставленная во главу угла, не дает мрачному нелюдиму Грину стать законченным мизантропом и оказывается спасительным мостиком. Никто не задумывался, что можно прочесть эту жестокую фразу из "Позорного столба" как: "Люди ненавидят Бога", "Люди забыли Бога".

В советском прочтении Александра Грина (а постсоветского еще и не было) совсем не учитывалась религиозность писателя. Чудо феерии немыслимо без веры. Грин верит в чудо и учит верить нас. Интересен случай, произошедший с писателем в Феодосии в конце двадцатых. Назойливый журналист попросил его дать рассказ в один из популярных в те годы атеистических сборников. Грин стал отнекиваться и наконец сказал: "Вы знаете, а ведь я верю в Бога". Известно, что в Старом Крыме в последние годы жизни Грин был прихожанином православной церкви и умер христианином. Религиозные мотивы в феерическом мире Грина и его простой жизни еще предстоит осмыслить кропотливым филологам и биографам. Я упомяну только некоторые поразившие меня евангельские аллюзии у писателя.

Бесспорно лучшее (несмотря на приторно-коммерческую суету вокруг него) произведение Грина — "Алые паруса". Как любой гениальный текст, оно подразумевает множество вариантов прочтения и дешифровки. Первое, что бросается в глаза — это название приморского городка, роди??ы Ассоль — Каперна. В Евангелии Капернаум — "Селение Наума" на берегу Галилейского моря. Для меня ??аперна и Капернаум сразу же становятся тождественными, поскольку миф Грина о первом городе тождественен евангельскому мифу о втором. И мифы эти, стоит напомнить, — вовсе не несбывшееся, нереальное, но, наоборот, самая объективная реальность. Созвучие и сходство одного и другого города несомненно подразумевалось Грином, а что до других поразительных совпадений, то они могут быть и непреднамеренными, но все же являются необходимой част??ю мозаики мифов, а стало быть, появляются неспроста.

Капернаум в Евангелии — место проповеди Спаси??е??я, город, где Им было сотворено мно??ество чудес. Но в жестоких сердцах жителей города и пропов??дь, и чуде??а не пробудили ни веры, ни любви, ни покаяния, только страх охватил горожан. Подобно этому все жители гриновской Каперны со страхом и возмущением встречают чудо корабля под алыми парусами, чудо любви. Грина обвиняли и продолжают обвинять в человеконенавистничестве, в презрении к обывателю, далекому от фантазий его "недотрог". Хорошо. Но вспомним гневные слова Христа, обращенные к Капернауму и его жителям: "И ты, Капернауме, иже до небесъ вознесыися, до ада снидеши" (Мф. 11, 23). Так что, если и говорить о юношеском максимализме Грина, то только памятуя о "максимализме" Христовой проповеди.

"Алые паруса" начина??тся ?? расс??аз?? о детстве Ассоль, смерти ее гордой мате??и, не продавшей честь за кусок хлеба, и мести моряка Лонгрена ее обидчику, трактирщику Меннерсу. Напомним: Лонгрен стоит на конце мола, "как судья", и не бросает причал утопающему трактирщику. Вокруг этого было много споров. Говорили о жесткости, даже жестокости Грина, о том, что герои его не следуют заповеди "не убий". И как вообще можно говорить о христианстве и гуманизме Грина? Этот момент долго смущал меня, и мне казалось, что и сам писатель понимает безрассудную жестокость своего героя. Как сказал Лонгрен: "Черную игрушку я сделал, Ассоль".

Объяснение снова приходит из Евангелия, из слов проповеди Спасителя в приморском Капернауме: "А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской" (Мф, 18, 5). Так и злосчастный Меннерс находит смерть за обиду женщины и ребенка. Для нас важно, что именно в Капернауме звучат слова Спасителя: "Аще не обратитеся, ?? будете яко дети, не внидете въ Царство Небесное. Иже бо ся смиритъ яко отроча се, той есть болии в Царствии Небеснемъ" (Мф. 18; 3-4). Ассоль и есть то д??тя, что ??????тавил Спа??итель ме??ду своими учениками. Ассоль из Каперны, бесхитростно молящая??я своему Богу утром: "Здравствуй, Бог!", а вечером: "Прощай, Бог!" Ее день в ожидании чуда полон Бога, как день младенца.

Каперна/Капернаум — город рыбаков и кораблей. И Лонгрен — рыбак, и неприятели его — рыбаки. Много званых, но ма??о избранных. Мы не будем вдаваться в символику корабля, вспомним только, что в Капернаум Спаситель плывет на корабле с противоположного берега, тогда же он и идет по воде. Однако это уже отсылка к другой феерии Грина, к "Бегущей по волнам".

А вот еще одна удивительная картинка из "Алых парусов", обыгрывающая, намеренно или нет, евангельский сюжет. Перед тем, как увидеть спящую Ассоль рядом с Каперной, капитан Грэй поплыл с матросом Летикой на берег, где Летика удил рыбу. Ночью матрос "засматривал из любопытства в рот пойманным рыбам — что там? Но там само собой ничего не было". Казалось бы, ничего не значащая виньетка, забавное украшение, чтобы нарисовать такого любопытного и пронырливого персонажа. Но вот рассказ о просящих дидрахмы в Евангелии. В Капернауме собиратели подати спрашивают у Петра и его Учителя дидрахмы, и Христос говорит Петру: "Шедъ въ море, въверзи удицу, и юже прежде имеши рыбу, возми, и отверзъ уста ей, обрящеши статиръ, той вземъ даждь имъ замя и за ся" (Мф. 17, 27). Это рыбалка возле Капернаума. Сразу предвижу недоумение: а у Грина-то ничего в рыбе не находят?! Конечно, ведь это другое время и другие правила.

Итак, Каперна "Алых парусов" на глазах превращается в галилейский приморский городок, окруженный пустыней. И в то же время это совсем не противоречит нашему первому впечатлению: когда мы читаем о Каперне или других городах Гринландии, перед нами встает Крым. Грин стал одним из мифов Крыма. Крым подразумевается в мире Грина независимо от желания самого писателя. Эта связь стала уже общим местом, но не теряет своей красоты и силы по крайней мере для тех, кто любит и знает Крым. Интересно, что миф волошинского Крыма никак не пересекается с мифом гриновского Крыма так же, как Грин не был принят в волошинском богемном кругу и заходил в знаменитый коктебельский дом только по пути в столь любимый им призрачный Кара-Даг.

Вера Грина, о которой мы начали вести разговор, присутствует в его прозе неявно, неброско, но в самой глубине. Поэтому невозможно говорить о нем, как о писателе-проповеднике вроде К. С. Льюиса. Да и время было не то, воинствующий атеизм был гораздо популярнее и "романтичнее". В контексте этой "спрятанной" веры во времена всеобщего безверия, как ни парадоксально, несвоевременная религиозность Грина сродни религиозности Д. Хармса (правда, куда более изломанного и болезненного художника). Причем евангельские аллюзии у Грина — это те самые мелочи, которые создают все очарование и аромат его книг. Вера Грина объясняет и его пессимизм, и горькое недоверие к роду людскому, для Грина — мир лежит во зле. Это и есть печальный романтизм Грина: в его мире мы встречаем только островки света в море людской злобы и падения.

Удивительно, как искренне или притворно не замечали этого другого Грина читатели и критики. В "Блистающем мире" — романе о летающем человеке Друде мы находим эпизод молитвы Руны Бегуэм у образа Богоматери Бурь, "святой девушки Назарета". В видении Друд входит в пространство иконы, и внезапно человек, взлетевший к небу, оказывается не аристократом-сумасбродом, а рыбаком-апостолом. "В грязной и грубой одежде рыбака был он, словно лишь теперь вышел из лодки; улыбнулся ему Христос довольной улыбкой мальчика, видящего забавного дядю, и приветливо посмотрела Она. Пришедший взял острую раковину с завернутым внутрь краем и приложил к уху. "Вот шумит море", — тихо сказал он. — "Шумит"... "море"...— шепнуло эхо в углах. И он подал раковину Христу, чтобы слышал Он, как шумит море в сердцах". Так сам Грин слагал свои сказки, "чтобы слышал" Ходивший по волнам шум моря в сердцах людей.

Самое жесткое и непримиримое к миру его произведение — "Дорога никуда". В самом названии его скрыто противоречие: ведь это не дорога, которая ведет героев в никуда, как может показаться, нет, это мир, окружающий героев, с его условностями, тюрьмами и государством на глазах рушится в бездну со смертью "лучшего человека" Тиррея Давенанта. Начало романа предстает гриновской идиллией с прекрасными сестрами-девочками, благодушными и чудаковатыми меценатами, богатством и уютом. Это кажется искусственным и наивным, но смысл картинки в "несбывшемся", том самом "несбывшемся", что манит и смеется над нами еще в "Бегущей по волнам". Это несбывшаяся любовь, несбывшееся счастье, несбывшийся (незаслуженный?) рай. Только промелькнет несбывшееся маленькими кафе с запахами душистого кофе и табака, яркими огнями вечного карнавала, как подернется рябью мир и расползется по всем сторонам крысами гордыни и зависти. И все-таки "прости жизнь, этим ты ее победишь". Нет озлобления.

Герои Грина красивы. Его проза следует архаическим законам: добрый должен быть и физически красив, а злодей — телесно отвратителен. Наиболее ярко это неполиткорректное правило действует в романе "Джесси и Моргиана". Любимых своих героев Грин часто щедро наделяет богатством. Но богатство это иллюзорно. Оно тает в один момент. Кажется, автору, испытывавшему постоянно недостаток в дешевой махорке, просто хотелось ублажить своих персонажей дорогими сигарами и винами. Богатство не осуждается само по себе, осуждается поклонение ему. Грин аристократичен, что вызывает еще большее удивление, когда мы вспоминаем о его суровой и бедной жизни. Мой друг с изумлением и усмешкой сказал мне, прочитав "Автобиографическую повесть" писателя: "Ну что ты, это все неправда. Он же все время провел где-то в Англии или Франции, он был богат и много путешествовал. Ты же читал его? Иначе быть не может". И это еще один миф о Грине, неизбежный и по своему правдивый.

Стало общим местом, с одной стороны, говорить о Грине как о самом нерусском из русских писателей, а с другой стороны, защищать его литературную русскость. Видимо, этот спор беспредметен, ибо Грин очевидно принадлежит к русской литературе со всем ее максимализмом и духовными исканиями. Грин без стеснения называл себя русским писателем и помимо западных беллетристов числил в ряду своих учителей и предшественников русских писателей золотого века. Но в рамках этой русской литературы Грин уникален. Уникален его свет, феерия, его вера в чудо. Уникален он и тем, что не был писателем-реалистом в традиционном русском смысле, уникален своим визионерством, видением своего особенного мира, в котором он знал каждый кустик на пути из Лисса в Зурбаган. Именно поэтому настоящий Грин — это феерия его собственного мира. Чтобы полнее понять писателя, необходимо знать все его проявления, но какая-то правда есть и в моем первоначальном принципе — читать только произведения Грина "не о России". Правда здесь в том, что тяжелая жизнь писателя на рубеже веков делает и его немногие "реалистические" рассказы о тогдашней русской действительности тяжелыми и неяркими. Действительность наступившего века угнетала. На Западе, да и в России, это было время эсхатологических ожиданий — эскапизм и визионерство были частью их у разных авторов от Дж. Р. Р. Толкина до Д. Андреева или мсье Гурджиева. Грин выигрывает в этом ряду хотя бы тем, что мир его самодостаточен и не претендует на объяснение всей неразберихи земной жизни.

То, что мир Грина имеет западноевропейский колорит, мы не отрицаем, но это действительно не так уж и важно для воображаемого идеального мира. По контрасту с танцующими и летящими его сказками о Гринландии мы видим в "русских" его рассказах чуть ли не другого автора (мы не говорим здесь о заранее слабых его рассказах и стихах, писавшихся в журналы только ради гонорара).

С моей точки зрения, исключение здесь — две новеллы, "Фанданго" и "Крысолов", где гриновский мир соседствует с миром реальным. Если вы помните, в красочном "Фанданго" обыгрывается тема перехода между мирами через картину, так оказываются связаны Питер двадцатых годов и безвременный Лисс. Готический "Крысолов" предстает оригинальной вариацией известного мифологического сюжета, в котором можно найти и страшные хтонические глубины с их хвостатыми порождениями, и греческого Аполлона со скандинавским Локи в роли крысоловов. Тема "Крысолова" в начале двадцатого века была популярна в русской литературе. Достаточно вспомнить Крысолова Цветаевой.

Есть еще одна причина кроме замысловатых сюжетов и диковинных имен, по которой Грин представлялся чем-то иностранным и заморским. Это его язык, его чувство пространства и времени. Язык Грина и в самом деле чудной. Его смещенный синтаксис порой оставляет впечатление перевода. Только с какого же языка? Грин, насколько известно, не преуспел в языках. Синтаксис Грина не копирует ни английского, ни любого другого из европейских языков. Можно подумать, что это перевод с языка жителей Лисса, Зурбагана и Сан-Риоля.

Язык Грина важен не только сам по себе как тонкое и волшебное орудие автора, но и как инструмент, которым раскрывается время и пространство гриновского мира. Полнота Грина, насыщенность его прозы не в последнюю очередь связаны с его чувством времени. Каждый миг, каждая минута важны и полны событиями, которые совсем не случайны. Писатель ясно чувствовал, что вся красота творчества, наслаждение или радость часто спрессованы в одну чудесную минуту, которой нужно держаться и помнить ее, как говорит герой в "Блистающем мире": "Сделали мы и хорошую минуту". Это и есть чудо по Грину — сделать сверкающую минуту счастья для ближнего, миг, переходящий в вечность.

* * *

Последний раз я приезжал в Старый Крым в прошлом году в сентябре. На кладбище восстановили памятник на могиле Грина. Года за два до этого бронзовую "Бегущую по волнам" похитили, чтобы сдать на цветной лом. Памятник срезал какой-то русский алкаш, а заказчиком был местный татарин.

Шел мелкий дождик. Шелковица рядом с могилой Гринов была наряжена разноцветными лоскутками на старый крымский манер, и не алели на ней, как раньше, паруса из пионерских галстуков. Эпоха прошла. На окраине Старого Крыма, древнего Солхата, строят огромную мечеть. Но это уже другая история.

Алые паруса Александра Грина

А. Варламов

Алексей Варламов

23 АВГУСТА исполняется 125 лет со дня рождения А. С. Грина (литературный псевдоним Александра Степановича Гриневского). Было время, когда его проза была почти не востребована или вовсе ошельмована, были годы, когда имя Грина гремело по всей стране и даже отзывалось своего рода оппозиционностью. Государство зарабатывало на Грине несметные деньги, юные комсомольцы объединялись в клубы «Алые паруса» и пели песни про Лисс и Зурбаган; в Старом Крыму жила вдова писателя Нина Николаевна, к которой приходили каждое лето тысячи поклонников Грина от пионеров до архиереев, а ей не на что было отремонтировать крышу. Ныне страсти вокруг Грина поутихли, «Алые паруса» вышли из моды, Крым больше не наша земля, и только остатки армии энтузиастов играют по Интернету в Гринландию, видя в Грине русского Толкиена и создателя отечественного «фэнтези». Есть в этом забвении глубокая несправедливость, рифмующаяся, впрочем, с судьбой самого Александра Грина.

Он родился в 1880 году в Вятке в семье польского повстанца, сосланного за участие в противоправительственном мятеже. С детства грезил морями и дальними странами, но жизнь показывала романтику суровую сторону и мечты Грина оборачивались горькой насмешкой. Вместо прекрасных парусных судов его ждало каботажное судно на Черном море, вместо возвышенной дружбы – насмешки и презрение профессиональных моряков. Потом были скитания по России, солдатчина и эсеровское подполье, куда он из армии дезертировал. Эсеры хотели сделать из него террориста и, как знать, может быть, Гриневский и кончил бы свою жизнь на виселице, метнув бомбу в карету какого-нибудь генерал-губернатора, но его спасла тюрьма, откуда он дважды пытался бежать и где провел почти два года – освободила его революция 1905 года.

От своей горькой неприкаянной молодости Грин вынес стойкое отвращение к любым революциям и унижению человеческой личности. Революция разлучила его с женщиной, которую он любил и в которую в припадке ярости стрелял, не желая делить ни с кем, а она не желала ради него революцию оставить. Писать он начал в 1906-м году, живя под чужим именем. Первая книга Грина называлась поэтому «Шапка-невидимка» и была об эсерах и террористах. Она предвосхитила и Савинкова с «Конем бледным», и Андрея Белого с «Петербургом», но успеха не имела. Успех принесли Грину рассказы с иностранным антуражем и экзотическими героями – «Остров Рено», «Колония Ланфиер», «Дьявол Оранжевых вод», «Синий каскад Теллури», «Сто верст по реке» – так рождалась знаменитая Гринландия, вымышленная страна Александра Грина. А сам он получил от критики прозвище «иностранец русской литературы» и обвинения в том, что подражает Эдгару По.

«Сухощавый, некрасивый, довольно мрачный, он мало располагал к себе при первом знакомстве. У него было продолговатое вытянутое лицо, большой неровный, как будто перешибленный, нос, жесткие усы. Сложная сетка морщин наложила на лицо отпечаток усталости, даже изможденности. Морщин было больше продольных. Ходил он уверенно, но слегка вразвалку. Помню, одной из первых была мысль, что человек этот не умеет улыбаться», – описывал Грина хорошо знавший его писатель
И. С. Соколов-Микитов.

«Ведь ты не представляешь, каков я был в те времена, – рассказывал Грин своей жене. – Меня прозывали “мустангом”, так я был заряжен жаждой жизни, полон огня, образов, сюжетов. Писал с размаху и всего себя не изживал. Я дорвался до жизни, накопив алчность к ней в голодной, бродяжьей, сжатой юности, тюрьме. Жадно хватал и поглощал ее. Не мог насытиться. Тратил и жег себя со всех концов. Я все прощал себе, я еще не находил себя. Глаза горели на все соблазны жизни. А рестораны, вино, легкомысленные женщины, озорство и шутки – было ближайшее к моим жадным рукам. Это время – эпоха в моей жизни, и я к концу своих дней, когда изживу себя, как творец, напишу об этом».

Однако написать мемуары о своем Серебряном веке Грин так и не успел, хотя знал многих – Куприна, Арцыбашева, Кузмина, Ларису Рейснер, Шкловского, Алексея Толстого...

Свою самую знаменитую книгу «Алые паруса» Грин сочинял в петроградском «Доме искусств» в 1920 году после того, как второй раз в жизни дезертировал из армии. Эта повесть стала кульминацией гриновского романтизма, мечты, сказки, победы над грубостью и скептицизмом. И раньше, и позднее Александр Степанович написал много очень качественных, профессиональных текстов, стоящих гораздо выше сказки про хорошую девочку и ее доброго принца, даже если находить в ней глубокий евангельский подтекст – но в историю литературы вошел прежде всего «Алыми парусами», и в этом есть своя логика и справедливость – в конце концов, читатель всегда прав. Не случайно именно по «Алым парусам» снимали фильмы, ставили балет, про них писали стихи и сочиняли песни.

В советском литературоведении было принято считать, что эта книга была навеяна и просветлена революцией. «Великий Октябрь и новый мир были безоговорочно приняты А. Грином… Сегодня уже не вызывает сомнения то, что “Алые паруса” явились прямой творческой реакцией писателя на Октябрь. Новая эпоха явилась для романтика осуществленной мечтой. Именно поэтому творчество его окрашивалось в революционно-романтический цвет, а оптимистическое настроение становится определяющим качеством его художнического мироощущения», – писал один из гриноведов в 70-е годы.

На самом деле все это совсем не так. Грин писал «Алые паруса» в те годы, когда ему было негде преклонить голову, когда рушился вокруг миропорядок, пусть им нисколько не любимый, но пришедшее ему на смену оказалось еще ужаснее. Он писал сказку о нищей, всеми обиженной и кажущейся безумной девочке, когда от него закрывали буфет в доме его второй жены, потому что он не мог ничего заработать литературным трудом; он взял эту рукопись с собой, когда, тридцатидевятилетнего больного, измученного человека, сына польского повстанца, его погнали на войну с белополяками умирать за совершенно чуждые ему, изжеванные идеалы, и можно представить, сколько горечи испытал бывший социалист-революционер, когда в нетопленой прокуренной казарме неграмотный комиссар просвещал его, профессионального агитатора, ненавидевшего революции и войны, светом ленинского учения о классовой борьбе и победе над мировой буржуазией. Эту тетрадку он таскал с собой по госпиталям и тифозным баракам, и наперекор всему, что составляло его каждодневное бытие, верил, как с «невинностью факта, опровергающего все законы бытия и здравого смысла», в голодный Петроград войдет корабль с красными парусами, только это будет его, а не их красный свет. Он ни в одну свою книгу столько боли, отчаяния и надежды не вложил, и читатель сердцем не мог этого не почувствовать и Грина не полюбить и не простить ему несуразностей вроде свадебной песни «Налейте, налейте бокалы – и выпьем, друзья, за любовь», которую точно в нэпманском ресторане исполняет ансамбль под управления Циммера, когда «Секрет» приближается к берегам Каперны, да и всех прочих нелепостей.

После этого Грин написал еще несколько выдающихся романов: «Блистающий мир», «Золотая цепь», «Бегущая по волнам», «Джесси и Моргиана», «Дорога никуда», а также колдовские готические рассказы «Серый автомобиль», «Крысолов», «Фанданго». Два последних – одни из самых лучших произведений русской прозы, погруженных в петербургский контекст. В этом городе Грин прожил почти полтора десятка лет своей жизни, этот город любил и знал, но в 1924 году навсегда уехал в Крым. Его переезд обыкновенно объяснялся его любовью к морю, но на самом деле Грина увозила от петроградской литературной богемы жена, спасая от алкоголизма – болезни, которой он был подвержен в течение многих лет.

В разные годы жизни Грин знал и достаток, и нищету, имел тяжелый характер, часто уходил в запои, но до беспамятства любил и был любим своей Ниной Николаевной, чей образ отразился во многих его произведениях.

«Голубчик мой, ненаглядный, как подумаю, что едешь ты один, не зная на что, без крова в Москве, сердце разрывается за тебя. Всех бы уничтожила, зачем нас так мучают? Помог бы нам Бог выкарабкаться из этой ямы, отдохнули бы…

Милый ты мой, любимый крепкий друг, очень мне с тобой хорошо. Если бы не дрянь со стороны, как бы нам было светло. Пусть будет!» – писала ему жена во время их вынужденных разлук, когда Грин ездил в Москву или Ленинград за гонорарами, которых с каждым годом становилось все меньше. Но не потому, что он меньше писал, а потому, что его меньше печатали.

«Вы не хотите откликаться эпохе, и, в нашем лице, эпоха Вам мстит», – говорили ему в издательстве «Земля и Фабрика». А он писал Горькому: «Алексей Максимович! Если бы альт мог петь басом, бас – тенором, а дискан – фистулой, тогда бы установился желательный ЗИФу унисон».

В тридцатые годы Паустовский, Грина очень любивший и очень много сделавший – как прежде говорилось – для пропаганды его творчества, написал слова, которые обязательно повторялись во всех книгах о Грине советского времени как момент истины: «Революция пришла не в праздничном уборе, а пришла, как запыленный боец… Если бы социалистический строй расцвел, как в сказке, за одну ночь, то Грин пришел бы в восторг. Но ждать он не умел и не хотел».

Тут сразу три неправды. Грин умел ждать, вся его жизнь была не чем иным, как ожиданием чуда, и именно о таком ожидании он написал в «Алых парусах». И знал, что чудо не расцветает, а делается своими руками. И то, что революция придет не в праздничном уборе, знал тем более.

«Я к ним равнодушен», – сказал он о большевиках перед смертью исповедовавшему его священнику, и в этой гениальной фомулировке с ним не может сравниться никто. Большевиков любили, проклинали, воспевали, ненавидели, льстили, презирали. Но равнодушен к ним был он один, и по иронии судьбы именно он стал символом последнего советского романтизма.

В конце жизни его почти перестали печатать. Грины вынуждены были оставить Феодосию и переехать в Старый Крым, где прошли последние и самые трудные два года жизни Александра Степановича.

«У нас нет ни керосина, ни чая, ни сахара, ни табаку, ни масла, ни мяса. У нас есть по 300 гр. отвратительного мешаного полусырого хлеба, обвислый лук и маленькие горькие как хина огурцы с неудавшегося огородика, газета “Правда” и призрак фининспектора за (1нрзб). Ни о какой работе говорить не приходится, – писал он своему другу, писателю И. А. Новикову. – Я с трудом волоку по двору ноги. Никакая продажа вещей здесь невозможна; город беден, как пустой бычий пузырь… Сужу по вашему письму, что и Вам не легче, – быть может. Но Вы все же в городе сосцов, хотя и полупустых; можно выжать изредка немного молока. А здесь – что?

Я пишу вам всю правду…

Ваш А. С. Грин 2 авг. 1931 г.»

Умирал он в полной нищете, брошенный и Литфондом, и Союзом писателей. Что говорить, если в мае 1932 года, когда Грин был еще жив, его жена получила из Москвы телеграмму с выражением соболезнования: автора «Крысолова» похоронили раньше смерти. А когда в июле того же года Грин и в самом деле умер, никто из писателей, отдыхавших по соседству в Коктебеле, проститься с ним не пришел.

Пришли неписатели. «Я думала, что провожать буду только я да мама, – вспоминала Н. Н. Грин. – А провожало человек 200, читателей и людей, просто жалевших его за муки. Те же, кто боялся присоединиться к церковной процессии, большими толпами стояли на всех углах пути до церкви. Так что провожал весь город. Батюшка в церкви сказал о нем, как о литераторе и христианине хорошее доброе слово… Литераторов, конечно, никого не было, хотя я написала о тяжелой болезни Саши Максу Волошину в Коктебель, где Дом литераторов… Как странно мне, единственно, что острой иглой впивается мне в сердце, это мысль о том, что никогда я больше не услышу и не увижу, как плетется пленительное кружево его рассказа… На всем остался Сашин последний, уставший взгляд».

Миф Александра Грина

А. Вдовин

Александр Вдовин

(К 120-летию со дня рождения)

Принято считать, что писателя можно судить только по законам его произведений. Биография художника в этом случае не играет никакой – или почти никакой – роли в его восприятии. Текст становится фактом, а реальные перипетии жизненного сюжета отходят на второй план, пунктиром очерчивая канву сюжета подлинного, литературного. Принято считать, что творчество – это и есть биография. Так, оправдывая Гумилева, говорят, что он не писал открыто монархических, антибольшевистских стихов и, следовательно, не мог быть заговорщиком. Но бывает иначе.

Загадочность Александра Грина обнаруживается только при сопоставлении его судьбы и его текстов – сами по себе они объяснимы и вполне укладываются в общую картину и жизни, и литературы. Трудно поверить, что этот усталый, угрюмый, неуверенный в себе, измученный болезнями человек писал новеллы, наполненные оптимизмом, любовью к людям и несколько наивным по тем временам “красота спасет мир”. Жизнь учила обратному. “Все в ней сложилось так, чтобы сделать из Грина преступника или злого обывателя”, — писал Паустовский. Но для преступления нужно, как минимум, мужество поступка, а обыватель немыслим без ощущения почвы под ногами. Ни тем, ни другим Грин не обладал. Он мог стать нищим босяком – его выручала осторожность провинциала; он мог стать “профессиональным революционером” — для этого ему не хватило жестокости. От социальных потрясений он спасался в тихой заснеженной Финляндии или цветущем Крыму. Верный инстинкт писателя всегда позволял ему вовремя отойти в сторону. Это в конечном счете и помогло Грину создать свой мир и свой миф.

В сущности, за все годы своего писательства он ни разу не изменил ни манере, ни теме, ни языку, при кажущейся трепетности и порывистости, всегда оставаясь слегка отстраненным, слегка безучастным, слегка холодным. От возвышенной романтики “Алых парусов” до черного пессимизма “Дороги никуда” красота его стиля была красотой игрушечного домика в стеклянном шаре, встряхнешь – и закружатся волшебные снежинки. Атрибуты, традиционно приписываемые его произведениям – иллюзорность, авантюрность, оптимизм, – не объясняют ничего. Портрет Эдгара По, висевший над рабочим столом, лук и стрелы, с которыми он до пятидесяти лет охотился на голубей, дают только слабый намек на разгадку.

Лицо, похожее на измятую рублевую бумажку

Контраст, поражающий многих, – контраст известного портрета из издания 1965 года и произведений, опубликованных под этой светло-серой обложкой, огромен. Дополняет облик описание Паустовского: “Необычайно худой, высокий и сутулый человек, с лицом, иссеченным тысячами морщин и шрамов, с усталыми глазами… Ходил он тяжело, как ходят грузчики, надорванные работой”. В “Автобиографической повести”, незаконченной, но изданной еще при жизни, есть все, что Грин хотел сказать о себе, – но не более того. Спустя двадцать лет после его смерти Паустовский признается, что многие детали жизни Грина до сих пор скрыты от исследователей.

Наибольший пробел охватывает 1905 – 1912 годы – ссылки, побеги, первые публикации. В 1912 году, в Петербурге, он предстает перед нами сложившимся литератором, пишущим почти непрерывно. Опыта – приобретенного – было достаточно.

“Автобиографическая повесть” цитируется обычно именно как источник этого опыта. Собственно, как повесть она не имеет сюжета. Пять глав – четыре из них хронологически связаны детством — отрочеством — юностью и пятая, посвященная первому аресту и двухлетней отсидке в Севастопольской тюрьме, выглядят попыткой превратить жизнь в литературу. Подмены не происходит. Провинциальный реализм, бухгалтерские подробности многочисленных денежных расчетов, босяцкий быт, описанный с утомительной тщательностью, становятся этнографической картинкой начала века, достоверным свидетельством очевидца, лишенным какой бы то ни было прелести вымысла.

Паустовский, вполне в духе времени, назвал повесть “беспощадным приговором дореволюционному строю человеческих отношений”. Но прежде всего она выглядит приговором самому себе. Тяжело больной писатель подводит итоги – авторские экземпляры держит в руках уже умирающий.

Грин действительно беспощаден. К себе. “Интересуясь множеством вещей, за все хватаясь, ничего не доводя до конца, будучи нетерпелив и небрежен, я ни в чем не достигал совершенства, всегда мечтами возмещая недостатки своей работы”, — таким он остается до последних незаконченных строк своей автобиографии, также недописанной. Это странное уничижение – Грин словно лелеет ощущение неудачника. Он сознательно, холодно, без ложного пафоса следит за крахом мечты – от обидной песенки, которой дразнила его детстве мать (ее любят цитировать биографы), до случайного выстрела из ружья, чуть не разнесшего ему голову после освобождения из тюрьмы. Именно на таких эпизодах – от одного к другому – строится повесть.

Внешне все выглядит логично, даже типично. Изгнание из гимназии за крамольные стихи (при этом Грин замечает, что ему всегда не везло, наказание настигало его даже за не выходящие из рамок обычных шалостей проступки); путешествие в Африку с куском колбасы в ученическом ранце (закончившееся, разумеется, дома, побоями), случайные заработки (например, переплет книг: “мои переплеты были неровны, обрез неправилен, вся книга вихлялась, а если не вихлялась, то отставал корешок или коробился самый переплет”). Грин едет в Одессу – там его ждет голод, изнуряющий труд матроса на случайных каботажных рейсах, болезни, нищета. Через год он оказывается в Баку – те же ночлежки, пьяные драки, постоянное безденежье. Еще год спустя он отправляется на Урал, “на золотые прииски”, – работает на лесоповале и в штольнях, потом опять возвращается. Затем – эта часть осталась вне автобиографии — Грин плавает по Волге на барже, служит в пехотном полку. Нигде он не задерживается долго, такое ощущение, что реальная сторона жизни, связанная с необходимостью добывать пропитание и обустраивать свой быт, разочаровывает и отталкивает его. Он остается доверчивым и наивным – чей-то анекдот, где-то вычитанная история, слух принимаются им на веру безоговорочно.

Вот несколько характерных эпизодов: “Еще по иллюстрациям к “Дон Кихоту” я пленился живописным видом бурдюков, а потому сходил в Батуми к грузину-духанщику, где точно на камнях и подставках лежали эти меха с вином. Но духанщик налил мне на пробу только треть стакана красным вином, и оно мне так не понравилось, что больше я пробовать не ходил”. Подсевший в купе поезда пассажир вызывает у Грина подозрение: “По его развязанности, количеству брелоков и вообще летней щеголеватости я, конечно, признал в нем мазурика высшей марки, так как читал, что жулики одеваются вызывающе хорошо, любят носить много брелоков, мимика у них оживленная, взгляд быстрый, блестящий”. По благородному порыву Грин предупреждает о жулике соседей с багажом, те вызывают жандарма, но “мазурик” оказывается управляющим одесской мануфактурной фабрики. Зимой, в 20-градусный мороз, Грин, уговорившись с кондуктором товарного состава, едет запертый в пустом вагоне в Пермь. “Всю ночь я провел в борьбе с одолевающим меня сном и морозным окоченением: если бы я уснул, в Перми был бы обнаружен только мой труп”.

Последним этапом в формировании Грина как писателя стала подпольная работа в партии эсеров. “Мой революционный энтузиазм был беспределен”, — напишет он позже, с известной долей иронии, понятной, впрочем, только сейчас – тогда этот порыв был естественен и оправдан. Как и все революционеры-подпольщики, он жил на обеспечении партии, романтизм событий, даже тюрьма и неудачные попытки побега в какой-то степени соответствовали вечной жажде приключений. Остановила его (и заставила отказаться от партийной работы) необходимость самому исполнить смертный приговор – совершить конкретный поступок.

История, рассказанная трижды

В 20-е годы с легкой руки журналистов была запущена следующая версия: Грин, плавая матросом где-то в районе Зурбагана и Сан-Риоля, убил английского капитана и присвоил его рукописи, которые потом переводил и выдавал за свои. Не без некоторой бравады Грин сам цитирует эти басни, перенося их из одного предисловия в другое. В досужих вымыслах газетчиков можно увидеть не только желание угодить падкой на сенсации публике. Приподнятый над тяжелым бытом романтический дух Гриновской прозы, аромат странных мест, звучание странных имен на первый взгляд контрастировали с произведениями того же Грина раннего периода.

Элиот говорит о том, что существует некое ментальное пространство, где обитают все идеи, образы, сюжеты, когда-либо воплощенные в искусстве. С этой точки зрения могут быть оправданы самые удивительные совпадения. Тем не менее обратим внимание на рассказ Грина “Брак Августа Эсборна”, опубликованный в 1926 году. Его сюжет прост: герой покидает свою молодую жену в первый вечер свадьбы, намереваясь слегка напугать ее своим недолгим (не больше часа) отсутствием. Побродив по ночному городу, он обнаруживает, что прошло уже два часа, и понимает, что не сможет вернуться домой этой ночью. Наутро невозможность возвращения становится еще явственнее – таким образом, он обрекает себя на изгнание, которое продлится 11 лет. Однажды он возвращается, так же просто и неожиданно, как ушел в свое время, и умирает у ног своей невесты-жены.

А теперь обратимся к другому тексту, написанному, вернее, произнесенному с кафедры одного из университетов Буэнос-Айреса в 1949 году. Речь идет “о некоем англичанине, который без видимых причин оставил свою жену, затем поселился неподалеку от своего дома и там, втайне ото всех, прожил 20 лет… Когда же его сочли погибшим, когда жена его уже смирилась с участью вдовы, человек этот однажды открыл дверь своего дома и вошел. Просто вошел, как если бы отсутствовал несколько часов”. Так излагает сюжет одной из новелл Натаниэла Готорна, американского писателя XIX века, Х. Л. Борхес.

Сходство сюжетов поразительное. Еще интереснее проследить за тем, что отличает один от другого. Грин датирует события своего рассказа 1903 годом, у Готорна действие разворачивается на сто лет раньше. Оба при этом местом действия выбирают Лондон – город туманов, древностей и смутных желаний. Герой Готорна Векфилд, в отличие от Эсборна, женат уже давно. Его поступок в некотором смысле продуман – предупредив жену о трехдневном отсутствии, он собирается спрятаться в заранее подготовленном месте на неделю. Планы Эсборна поначалу более невинны – отпросившись минут на десять, он собирается отсутствовать час. Эмоциональный фон у Грина усиливается тем, что действие разворачивается в день свадьбы. Мотивы обоих героев невнятны. Эсборном движет “неосознанная жажда страдания и раскаяния”, Векфилд “роковым образом еще сам не знает, что произойдет”. Молодая жена Эсборна спустя несколько лет ожидания вновь выходит замуж, мадам Векфилд надевает черное платье вдовы (обе допускают мысль о том, что исчезнувший супруг может быть жив). Наконец в финале умирает, не выдержав своей вины, Эсборн, а Векфилд возвращается в свой дом с безмятежной улыбкой на устах.

Отбросим пока версию о плагиате. Против нее, такой явной на первый взгляд, есть несколько возражений и одно сомнение. Его высказал Эрик Леннрот (Х. Л. Борхес, “Смерть и буссоль”): “Это правдоподобно, но не интересно. Вы возразите, что действительность не обязана быть интересной. Действительность, возможно, и не обязана, но не гипотезы”. Заметим в скобках, что эта точка зрения в конце концов свела в могилу борхесовского героя.

Первое возражение основывается на неоднократных и поразительных пересечениях сюжетных коллизий Грина и Готорна. Рассказывая о необыкновенной плодовитости последнего, Борхес цитирует его рабочие, дневниковые записи. “Двое на улице ждут некоего события и появления главных действующих лиц. А событие уже происходит, и они-то и есть те действующие лица”, — одна из таких записей. В “Убийстве в рыбной лавке” (1916) Грин описывает сходную ситуацию: сидя у окна, герой слышит разговор неизвестных, из которого узнает о совершенном преступлении. Из чистого любопытства он идет по упомянутому адресу, желая только потолкаться среди зевак, и неожиданно для себя совершает это самое убийство.

Другая история из Готорна: “Человек с сильной волей, велящий другому, морально подчиняющемуся ему, чтобы тот совершил некий поступок. Приказавший умирает, а другой до конца дней продолжает совершать этот поступок”. У Грина в “Зеленой лампе” (1930) богач-сумасброд предлагает бедняку забавы ради каждый вечер в установленный час ставить в окне зажженную лампу. Предложение подкрепляется ежемесячным содержанием. Богач разоряется, спивается, его с разбитой головой привозят в больницу, и там, в хирурге, склонившемся над ним, он узнает человека, над которым в свое время он подшутил. Все эти годы тот продолжал выполнять бессмысленное указание своего нанимателя.

В “Кошмаре” мы также встречаем готорновский мотив (“Некий человек, бодрствуя, думает хорошо о друге и полностью ему доверяет, однако во сне его тревожат видения, в которых этот друг ведет себя, как смертельный враг”). Сюжет Грина – герой видит сон, в котором его жена – они уже давно живут счастливой и спокойной семейной жизнью – предстает перед ним мерзким фантомом, сулящим беды и несчастья.

В своей лекции Борхес воспроизводит диалог из “Мраморного фавна” Готорна – о пропасти, разверзшейся в центре римского Форума, куда позже в метафорическом смысле обрушилась вся некогда великая Римская империя. В феврале 1914 года Грин публикует рассказ-катастрофу “Земля и вода” о землетрясении и наводнении в Петербурге, уничтожившем город. Вот несколько строк: “…Мне довелось увидеть и пережить то, что теперь в истории этого землетрясения известно под именем “Невской трещины”… Звук, напоминающий мрачный глубокий вздох, пронесся от Невы до Николаевского вокзала, буквально расколов город с левой стороны Невского. Застыв на месте, я видел ползущий в недра земли обвал; люди, уцелевшие стены домов, экипажи, трупы и лошади сваливались и исчезали в зияющей пустоте мрака с быстротой движения водопада”. Трещина, поглотившая Древний Рим в аллегории Готорна, и трещина, во мраке которой можно разглядеть жуткие образы грядущих социальных потрясений в апокалипсическом видении Грина, во многом похожи.

Второе возражение против версии о плагиате касается психологии творчества Грина, который был признанным мастером сюжета, обнаруживая здесь свое сходство с Готорном. “От Грина мы ждем сюжетных рассказов”, — с такими словами редактор одного из журналов отверг эссе, написанное под впечатлением успехов российских авиаторов. Короткие, но яркие пустячки, которые Грин в огромном количестве писал для журналов, стоят больше, чем многословие “Блистающего мира” или “Золотой цепи”. Сам Грин вряд ли бы согласился с этим утверждением. В “Острове Рено”, одном из первых замеченных критикой рассказов, есть пышные описания тропического леса, тяжеловесные внутренние монологи героя, которые Грин, как можно догадаться, тщательно и любовно отделывал – но вся эта символистская мишура отступает перед короткими и сухими диалогами персонажей, где слова чередуются с выстрелами. Состояние страха, описанное в его тягучем развитии (“Кошмар”), не имело бы той силы, не стань его кульминацией “непроницаемый, омерзительный взгляд совершенно зеленых, как трава, лукавых немых глаз”. Взгляд, подобный сюрреализму Гумилева в “Бледном ужасе”: “Мгновенья страшные бежали, И надвигалась полумгла, И бледный ужас повторяли Бесчисленные зеркала”.

Грин с едва заметной иронией относился к своей способности искать и находить сюжеты. Отголоски этой иронии мы встречаем, например, в “Возвращенном аде”. Герой рассказа, популярный журналист, в своих статьях многословно и умно рассуждающий о политике, после нервного потрясения обнаруживает, что у него нет желания писать, как раньше. В редакции одной из газет, где с нетерпением ждут его выздоровления, он просит перо и бумагу. “Я напишу вам статью”, — говорит он и, поминутно выглядывая в окно, сухим языком фиксирует происходящее в эти минуты на улице.

Большинство персонажей романов Грина плетутся в тени собственно истории. Пожалуй, только герои “Алых парусов” и “Дороги никуда”, Давенант и Ассоль, наполнены чем-то, помимо сюжетных функций. Причем и в первом, и во втором случаях мы имеем дело с явной попыткой отождествления автора и героя. Мечта и крах мечты, идеи, а не сюжеты лежат в основе этих двух вещей. В остальном Грин-романист заметно уступает Грину-новеллисту.

Грин, существующий в памяти читателя чаще всего как автор “Алых парусов”, и здесь обнаруживает свое сходство с Готорном, чей роман “Алая буква” принято считать его лучшим творением. Борхес, оспаривая приоритет готорновских романов над его малой прозой, пишет: “Стимулом для Готорна были, как правило, ситуации, а не характеры. Готорн вначале придумывал некую ситуацию, а потом подыскивал характеры, которые бы ее воплощали… Таким образом можно создавать превосходные новеллы, однако хороший роман не получится”. Эти слова мы можем смело отнести к Грину.

Возвращаясь к “Браку Августа Эсборна”, отметим, что сюжет, в котором герой, так или иначе, вырывается из окружающего контекста, повторяется у Грина на протяжении всех двадцати с небольшим лет его творчества. Достаточно упомянуть несколько – “Кошмар” (1909), “Возвращенный ад” (1915), “Серый автомобиль” (1925) – вещи, в которых тема заявлена открыто. Наша история неудавшегося брака, история о конфликте героя и “его обстоятельств”, определенно лежит в плоскости творческих изысканий Грина.

Версия

Безусловная схожесть этих разных писателей, их поразительная восприимчивость ко всему потустороннему не должна вводить нас в заблуждение. Заманчиво, подобно великому интерпретатору Борхесу, придумать притчу, в которой эти двое встречаются на небесах, оказываясь перед Богом одной и той же мятущейся душой, которой понадобилось два воплощения. Для того, чтобы связать этих писателей в мире реальных событий и фактов, нам понадобится помощь третьего.

Им станет Сигизмунд Кржижановский, современник Грина, благополучно забытый в советские годы и открытый заново в 80-е. Так же как Грин он считался “фантастом”, хотя его изыскания были ближе к философской прозе. Фантастические элементы, или “фантазмы”, как он их называл, служили для него только инструментом, освобождавшим сознание автора и читателя, делая его более открытым, восприимчивым. Получивший блестящее образование, филолог и философ Кржижановский не мог не оказаться в стороне от “генеральной линии”, за что и поплатился – годами забвения. Его коллега по работе в БСЭ, поэт Г. Шенгели, назвал его на страницах своего дневника “прозеванным гением, равным по дарованию… А. Грину”.

На самом деле общего между этими писателями не так уж и много. Это общее прекрасно определила в своей статье о творчестве Кржижановского Н. Буровцева: “Виртуозное владение техникой в сочетании со сжатостью повествования”. Добавим только, что оба прекрасно ориентировались в мире своих фантазий, и, создавая его, оба были по-своему несчастны. И если Грин был одержим мечтой жить в придуманном им мире, то Кржижановский чаще поступал наоборот – проецировал свои вымыслы на окружающую его действительность. Если их дарование и было равно – да и как можно сравнивать двух талантливых, но в силу своего ремесла уже разных писателей, – то равенство их заключалось в сложных отношениях с действительностью. С той действительностью, в которой один был согрет вниманием главного пролетарского писателя Горького, а другому редактор журнала мог бросить в раздражении: “Ваша культура для нас оскорбительна!”, с той действительностью, в которой такое отношение – и покровительство, и пренебрежение – тяготило обоих.

Они встретились. Они не могли не встретиться – в 1926 году, в Крыму, у Макса Волошина. “В необычайной пестроте литературы этого периода с его стилевым и жанровым разнообразием зарождались пути русской литературы, которые могли быть реализованы в будущем” (Н. Буровцева). Но при этом уже умер Блок, был расстрелян Гумилев, отплыл в неведомое “философский корабль”, начиналось другое время – единообразия и скуки. Той самой скуки, против которой восставал Грин в своих ранних “реалистических” рассказах.

Мы можем вообразить себе прелесть этих летних крымских вечеров, негромкий разговор, взволнованное нетерпение одного, спокойную уверенность второго и доброжелательное внимание третьего. Грин был знаком с Волошиным, более того – в новелле “Создание Аспера” (1917) он интерпретировал историю, чуть было не сыгравшую в жизни Волошина роковую роль. Речь идет о знаменитой мистификации, задуманной здесь же, в Коктебеле, Гумилевым и Дмитриевой и осуществленной в Петербурге в 1909 году. Ими был создан таинственный персонаж – поэтесса Черубина де Габриак – ее стихами зачитывался литературный Петербург, в нее был заочно влюблен редактор “Весов” Маковский, ее разоблачение и послужило причиной дуэли между Волошиным и Гумилевым, “последней дуэли в русской литературе”. В пересказе Грина финал истории приобретает трагический оттенок: создатель разбойника Аспера завершающим этапом своего творения считает не разоблачение, а смерть придуманного героя. Для этого он позволяет убить себя под маской Аспера. “Умерев, я сольюсь с ним, зная, не в пример прочим не уверенным в значительности своих творений авторам, что Аспер будет жить долго и послужит материалом другим творцам…”, — такой итог подводит герой рассказа. Теперь, в Крыму, писатели вспоминали эту историю; мы можем вообразить, как при этом Волошин снял с одной из полок фигурку черта по имени Гарбиах, давшего имя Черубине. Его собеседники улыбнулись, глядя на уродца, едва не наделавшего столько бед1.

Разговор зашел о вымыслах, становящихся частью реальности, Грин вспомнил журналистскую байку об убитом им английском капитане, рукописями которого он якобы пользуется время от времени. Кржижановский, сам большой любитель пересекающихся с жизнью “вымыслов и хитросплетений”, слушал его внимательно. Заговорили о влияниях, пристрастиях, связях. О постоянном внутреннем обмене идеями, которым, собственно, и живет литература. Вспомнили Эдгара По – Грин говорил о нем с явным почтением.

В какой-то момент разговора Кржижановский опустил глаза, снял пенсне, протер – на память ему пришли строки из критической статьи мэтра американской литературы, посвященной второму изданию “Дважды рассказанных историй” Готорна, статьи снисходительно-комплиментарной. “Этого заглавия не следовало повторять. Ведь если в первом издании истории были рассказаны “дважды”, то теперь они рассказаны трижды – этак мы вполне можем дожить и до сотни”, — писал По. Шутка классика натолкнула Кржижановского, читавшего Готорна в оригинале, на забавную мысль. Прислушиваясь к неторопливому разговору, он обдумывал ее.

Он вспомнил “Векфилда”, историю которого Готорн якобы прочел в старом журнале, и, дождавшись паузы, пересказал ее собеседникам, выдав за реальную, убрав лишние подробности, добавив кое-что от себя. Теперь внимательным слушателем был Грин. Это был его сюжет. И Кржижановский чувствовал это.

О чем думал он, читая “Брак Августа Эсборна”, опубликованный в том же году? Признался ли он Грину в своей мистификации? Это не так и важно. В конце концов, наше предположение касается только одного удивительного совпадения и настолько явного пересечения творческих путей двух совершенно разных литераторов, что к нему неприменимы догадки метафизического толка. Кржижановский, ощутивший эту связь, просто помог выразиться ей наиболее полно и явно, сделав это на свой особый манер.

Light of Greenland

Итак, стержень литературной биографии Грина – бегство от реальности, попытка создать свой мир, в котором мечта была бы воплощена в нечто осязаемое. “Отлично зная, как неисправима и словоохотлива жизнь, я с терпеливым мужеством учителя глухонемых преподносил ей примеры законченности и лаконизма”, — писал он. Жизнь, по крайней мере, тогда, в России в первой трети XX века, вряд ли могла воспринять эти уроки. Художественные задачи, стоявшие перед ним, на первый взгляд отличались от тех, что ставил перед собой Готорн, сделавший искусство “функцией совести”, по выражению Борхеса.

Как же случилось, что два настолько разных писателя – по языку, социальному окружению, мировоззрению, писали об одном и том же? Писатели всегда вынуждены ходить вокруг одних и тех же архетипических сюжетов – эта мысль не нова. Но вряд ли она может объяснить столь удивительные совпадения (мы попробовали оправдать только одно из них). Для Готорна сном была сама жизнь, ее призрачность ощущалась им достаточно остро. Грин, наоборот, болезненно реагировал на материальность, вещественность жизни. Он бы с радостью перенесся в придуманный им мир – возможно, он порой так и делал. Готорн не решился бы на это никогда. Признаки, объединявшие их, можно считать формальными – морализаторство Готорна и наивность Грина, их принципиальное одиночество (даже во время своих многочисленных путешествий Грин оставался наедине с собой), некоторая провинциальность характера (Сейлем XIX века – “древний город в состоянии упадка” — скорее всего, был похож на Вятку начала XX). Да и в прозе Грина было что-то пуританское, по крайней мере, огромный пласт эротической литературы серебряного века не нашел никакого отражения в его текстах. В любом случае – “писатель создает своих предшественников” — и Готорн помогает нам понять, в чем же заключался миф Александа Грина.

“Гринландия” населена идеальными людьми, которые воплощают недостижимые для автора качества – решительность, силу, уверенность. Герои Грина открыто живут и ярко умирают – то, чего был лишен и автор, и его соотечественники. Один из последних рассказов Грина “Зеленая лампа” мы могли бы отнести к разряду программных – недаром его название в английской интерпретации — Green lamp — фонетически соотносится с Greenland (каламбур, вполне доступный при поверхностном знании языка). Метафора, на которой построен рассказ, – свет лампы (искусственный, случайный) становится символом надежды, призрачной, малоутешительной, но помогающей жить и творить. Эта метафора (скорее даже аллегория) приводит нас к мысли, что литература, мифотворчество и шире – вообще искусство – единственный возможный ориентир в мире зла, единственный источник света. Для кого-то (для того же Готорна, например) он освещал дорогу к Богу. Грину этот свет служил маяком в его идеальном мире, мире, где есть Бог, в отличие от того, в котором ему приходилось физически существовать.

В безуспешных попытках преодолеть несовершенство жизни, достичь слияния жизни и искусства Грин находил свое спасение. При этом он прекрасно сознавал невозможность такого слияния. Он видел сны, так непохожие на окружавший его мир, дорожил этими снами и страшился непостижимой реальности.

Он создал мир чарующей тоски, сладостного одиночества и недостижимой мечты, мир, который отчего-то каждое поколение считает своим, как будто и нет между нами стольких лет, книг, строк и слов, застывших, словно каменные идолы, навсегда.

Примечания:

1) Тому, что Грину не чужды были такие перифразы, есть немало свидетельств. Еще одно – “Слепой Дей Канетт”. Спектакль, в котором герой исполнял главную роль, неуловимо напоминает “Мышеловку”, пьесу, некогда разыгранную при дворе датского короля, примерно с теми же целями.

Рыцарь мечты

В.Вихров

                                                  Мечта разыскивает путь, -
                                                  Закрыты все пути;
                                                  Мечта разыскивает путь, -
                                                  Намечены пути;
                                                  Мечта разыскивает путь, -
                                                  Открыты ВСЕ пути.

                                                  А. С. Грин "Движение". 1919.

С первых шагов Грина в литературе вокруг его имени стали складываться легенды. Были среди них безобидные. Уверяли, например, что Грин - отличнейший стрелок из лука, в молодости он добывал себе пищу охотой и жил в лесу на манер куперовского следопыта... Но ходили легенды и злостные.

Свою последнюю книгу, "Автобиографическую повесть" (1931), законченную в Старом Крыму, Грин намеревался предварить коротким предисловием, которое он так и озаглавил: "Легенда о Грине". Предисловие было написано, но не вошло в книгу, и сохранился от него лишь отрывок.

"С 1906 по 1930 год, - писал Грин, - я услышал от собратьев по перу столько удивительных сообщений о себе самом, что начал сомневаться - действительно ли я жил так, как у меня здесь (в "Автобиографической повести". - В. В.) написано. Судите сами, есть ли основание назвать этот рассказ "Легендой о Грине".

Я буду перечислять слышанное так, как если бы говорил от себя.

Плавая матросом где-то около Зурбагана, Лисса и Сан-Риоля, Грин убил английского капитана, захватив ящик рукописей, написанных этим англичанином...

"Человек с планом", по удачному выражению Петра Пильского, Грин притворяется, что не знает языков, он хорошо знает их..."

Собратья по перу и досужие газетчики, вроде желтого журналиста Петра Пильского, изощрялись, как могли, в самых нелепых выдумках о "загадочном" писателе.

Грина раздражали эти небылицы, они мешали ему жить, и он не раз пытался от них отбиться. Еще в десятых годах во вступлении к одной из своих повестей писатель иронически пересказывал версию об английском капитане и его рукописях, которую по секрету распространял в литературных кругах некий беллетрист. "Никто не мог бы поверить этому, - писал Грин. - Он сам не верил себе, но в один несчастный для меня день ему пришла в голову мысль придать этой истории некоторое правдоподобие, убедив слушателей, что между Галичем и Костромой я зарезал почтенного старика, воспользовавшись только двугривенным, а в заключение бежал с каторги..."

Горька ирония этих строк!

Правда, что жизнь писателя была полна странствий и приключений, но ничего загадочного, ничего легендарного в ней нет. Можно даже сказать так: путь Грина был обычным, протоптанным, во многих своих приметах типичным жизненным путем писателя "из народа". Совсем не случайно некоторые эпизоды его "Автобиографической повести" так живо напоминают горьковские страницы из "Моих университетов" и "В людях".

Жизнь Грина была тяжела и драматична; она вся в тычках, вся в столкновениях со свинцовыми мерзостями царской России, и, когда читаешь "Автобиографическую повесть", эту исповедь настрадавшейся души, с трудом, лишь под давлением фактов, веришь, что та же рука писала заражающие своим жизнелюбием рассказы о моряках и путешественниках, "Алые паруса", "Блистающий мир"... Ведь жизнь, кажется, сделала все, чтобы очерствить, ожесточить сердце, смять и развеять романтические идеалы, убить веру во все лучшее и светлое.

Александр Степанович Гриневский (Грин - его литературный псевдоним¹) родился 23 августа 1880 года в Слободском, уездном городке Вятской губернии, в семье "вечного поселенца", конторщика пивоваренного завода. Вскоре после рождения сына семья Гриневских переехала в Вятку. Там и прошли годы детства и юности будущего писателя. Город дремучего невежества и классического лихоимства, так красочно описанный в "Былом и думах", Вятка к девяностым годам мало в чем изменилась с той поры, как отбывал в ней ссылку Герцен.

"Удушливая пустота и немота", о которых писал он, царили в Вятке и в те времена, когда по ее окраинным пустырям бродил смуглый мальчуган в серой заплатанной блузе, в уединении изображавший капитана Гаттераса и Благородное Сердце. Мальчик слыл странным. В школе его звали "колдуном". Он пытался открыть "философский камень" и производил всякие алхимические опыты, а начитавшись книги "Тайны руки", принялся предсказывать всем будущее по линиям ладони. Домашние попрекали его книгами, бранили за своевольство, взывали к здравому смыслу. Грин говорил, что разговоры о "здравом смысле" приводили его в трепет сызмальства и что из Некрасова он тверже всего помнил "Песню Еремушке" с ее гневными строчками:

- В пошлой лени усыпляющий
Пошлых жизни мудрецов,
Будь он проклят, растлевающий
Пошлый опыт - ум глупцов!

"Пошлый опыт", который некрасовская нянечка вдалбливает в голову Еремушке ("Ниже тоненькой былиночки надо голову клонить"...), вдалбливали и Грину. Очень похожую песню певала ему мать.

"Я не знал нормального детства, - писал Грин в своей "Автобиографической повести". - Меня в минуты раздражения, за своевольство и неудачное учение, звали "свинопасом", "золоторотцем", прочили мне жизнь, полную пресмыкания у людей удачливых, преуспевающих. Уже больная, измученная домашней работой мать со странным удовольствием дразнила меня песенкой:

Ветерком пальто подбито,
И в кармане ни гроша,
И в неволе -
Поневоле -
Затанцуешь антраша!
. . . . . . . . . . . . . . .
Философствуй тут как знаешь
Иль как хочешь рассуждай,
А в неволе -
Поневоле -
Как собака, прозябай!

Я мучился, слыша это, потому что песня относилась ко мне, предрекая мое будущее..."

Жутко читать эти строки. Но так было...

Грина потрясала чеховская "Моя жизнь" со все решительно объясняющим ему подзаголовком "Рассказ провинциала". Грин считал, что этот рассказ лучше всего передает атмосферу провинциального быта 90-х годов, быта глухого города. "Когда я читал этот рассказ, я как бы полностью читал о Вятке", - говорил писатель. Многое из биографии провинциала Мисаила Полознева, вознамерившегося жить "не так, как все", было уже ведомо, было выстрадано Грином. И в этом нет ничего удивительного. Чехов запечатлел приметы эпохи, а юноша Гриневский был ее сыном. Интересно в этом отношении признание писателя о своих ранних литературных опытах.

"Иногда я писал стихи и посылал их в "Ниву", "Родину", никогда не получая ответа от редакций, - рассказывал Грин. - Стихи были о безнадежности, беспросветности, разбитых мечтах и одиночестве, - точь-в-точь такие стихи, которыми тогда были полны еженедельники. Со стороны можно было подумать, что пишет сорокалетний чеховский герой, а не мальчик..."

Можно вполне поверить, что юный поэт писал стихи, отталкиваясь более всего от стихов же, невольно подражая тому, что обычно печаталось. Однако и жизненная обстановка, его окружавшая, тоже была типично "чеховская", рано старящая душу. В удушливой пустоте и немоте вятского быта легко рождались стихи о безнадежности, беспросветности, разбитых мечтах и одиночестве.

Юноша искал спасения в другой, "томительно желанной им действительности": в книгах, лесной охоте. С отроческих лет он знал уже не только Фенимора Купера, Майн Рида, Густава Эмара и Луи Жаколио, но и всех русских классиков. Увлекался романами Виктора Гюго и Диккенса, стихами и новеллами Эдгара По, читал научные книги. Но что более всего манило мальчика, о чем он мечтал упорно и страстно, - так это море, "живописный труд мореплаванья". Кто скажет, как зарождались эти грезы о вольном ветре, о синих просторах и белых парусах в душе мальчугана, взраставшего в сухопутной глухой Вятке, откуда, как говорится, хоть три года скачи, ни до какого моря не доскачешь? Легко догадаться, что свою роль тут сыграли книги Жюля Верна, Стивенсона, морские рассказы Станюковича, как раз тогда печатавшиеся в газетах и журналах. Впрочем, вот другой пример. Новиков-Прибой, как известно, родился и рос тоже не у моря, а в медвежьем углу Тамбовщины, где чуть ли не единственной книгой был псалтырь. Но о море, морской службе мальчик Новиков мечтал столь же страстно и целеустремленно. И в конце концов он добился своего: пошел не в монастырские служки, как того желали родители, а на флот.

Книги книгами, но юные сердца часто поворачивает сама жизнь, сила живого примера. Судьбу будущего автора "Соленой купели" и "Цусимы" повернул тот веселый, ни бога, ни черта не боящийся матрос, что однажды встретился деревенскому мальчишке на лесной тамбовской дороге. Новиков-Прибой описал этот случай в автобиографическом рассказе, который так и назван - "Судьба".

Судьбу Грина поворачивали не только книги. Во "флотчиках", изредка появлявшихся в городе, вятские обыватели видели опасных смутьянов, нарушителей спокойствия. Именно это и тянуло к ним романтически настроенного юношу. Уже в самой невиданно белоснежной форме, в бескозырке с лентами, в полосатой тельняшке чудился ему вызов всему сонному, неподвижному, заскорузлому, "вятскому". Грин рассказывает в автобиографии, что, увидев впервые на вятской пристани двух настоящих матросов, штурманских учеников - на ленте у одного было написано "Очаков", на ленте у другого - "Севастополь", - он остановился и смотрел как зачарованный на гостей из иного, таинственного и прекрасного мира. "Я не завидовал, - пишет Грин. - Я испытывал восхищение и тоску".

Летом 1896 года, тотчас же после окончания городского училища, Грин уехал в Одессу, захватив с собой лишь ивовую корзинку со сменой белья да акварельные краски, полагая, что рисовать он будет "где-нибудь в Индии, на берегах Ганга..." Весьма показательная для характера Грина деталь! Рассказав в своей "Автобиографической повести" про то, как он, забывая обо всем на свете, упивался книгами, героической многокрасочной жизнью в тропических странах, писатель иронически добавляет: "Все это я описываю для того, чтобы читатель видел, какого склада тип отправился впоследствии искать места матроса на пароходе". Мальчик из Вятки, отправляющийся на берега Ганга в болотных сапогах до бедер и соломенной "поповской" шляпе, с базарной кошелкой и набором акварельных красок под мышкой, - и в самом деле представлял собою фигуру живописную. Познания, почерпнутые из книг, причудливо переплетались в его юной голове с самыми странными "вятскими" представлениями о действительности. Он был уверен, например, в том, что ступеньки железнодорожного вагона предназначены для того, чтобы поезд на них, как на полозьях, ходил по снегу; паровоз, который он впервые увидел во время своего путешествия в Одессу, показался ему маленьким, невзрачным, - он представлял его с колокольню высотой. Жизнь надо было познавать как бы заново. И тяжки были ее уроки.

Оказалось, что "Ганг" в Одессе так же недосягаем, как и в Вятке. Поступить на пароход даже каботажного плаванья было непросто. И тут требовались деньги, причем немалые, чтобы оплачивать харчи и обученье. Бесплатно учеников на корабли не брали, а Грин явился в Одессу с шестью рублями в кармане.

Удивляться надо не житейской неопытности Грина, не тем передрягам, которые претерпевает шестнадцатилетний мечтатель, попавший из провинциальной глухомани в шумный портовый город, а тому поистине фанатическому упорству, с каким пробивался он к своей мечте - в море, в матросы. Худенький, узкоплечий, он закалял себя самыми варварскими средствами, учился плавать за волнорезом, где и опытные пловцы, бывало, тонули, разбивались о балки, о камни. Голодный, оборванный, он в поисках "вакансии" неотступно обходил все стоящие в гавани баржи, шхуны, пароходы. И порой добивался своего. Первый раз он плавал на транспортном судне "Платон", совершавшем круговые рейсы по черноморским портам. Тогда он впервые увидел берега Кавказа и Крыма.

Дореволюционные газетчики, строя догадки, утверждали, что автор "Острова Рено" и "Капитана Дюка" - старый морской волк, который обошел все моря и океаны. На самом же деле Грин плавал матросом совсем недолго, а в заграничном порту был один-единственный раз. После первого или второго рейса его обычно списывали. Чаще всего за непокорный нрав.

Не только в книгах, но и в жизни искал юноша необычного, "живописного", героического. А если не находил, то... выдумывал. Очень характерные в этом смысле эпизоды приводит Грин в одном автобиографическом очерке.

"Когда еще юношей я попал в Александрию, - пишет он, - служа матросом на одном из пароходов Русского общества, мне, как бессмертному Тартарену Доде, представилось, что Сахара и львы совсем близко - стоит пройти за город.

Одолев несколько пыльных, широких, жарких, как пекло, улиц, я выбрался к канаве с мутной водой. Через нее не было мостика. За ней тянулись плантации и огороды. Я видел дороги, колодцы, пальмы, но пустыни тут не было.

Я посидел близ канавы, вдыхая запах гнилой воды, а затем отправился обратно на пароход. Там я рассказал, что в меня выстрелил бедуин, но промахнулся. Подумав немного, я прибавил, что у дверей одной арабской лавки стояли в кувшине розы, что я хотел одну из них купить, но красавица арабка, выйдя из лавки, подарила мне этот цветок и сказала: "Селям алейкум". Так ли говорят арабские девушки, когда дарят цветы, и дарят ли они их неизвестным матросам - я не знаю до сих пор.

Равным образом, когда по возвращении с Урала отец спрашивал меня, что я там делал, я преподнес ему "творимую легенду" приблизительно в таком виде: примкнул к разбойникам... Затем ушел в лес, где тайно мыл золото и прокутил целое состояние.

Услышав это, мой отец сделал большие глаза, после чего долго ходил в задумчивости. Иногда, поглядывая на меня, он внушительно повторял: "Да-да. Не знаю, что из тебя выйдет".

В оправдание этих "творимых легенд" можно сказать лишь то, что мыл золото и ходил в плаванье матросом "на все" шестнадцатилетний мальчик-фантазер. Жажда необычного, громкого, далекого от "тихих будней" окуровской Руси, изведанных им сполна, вела его по каменистым дорогам, бросала на горячие пески, манила в чащи лесов, казавшиеся таинственными... Скитаясь по России, он перепробовал самые различные профессии. Грузчик и матрос "из милости" на случайных пароходах и парусниках в Одессе, банщик на станции Мураши, землекоп, маляр, рыбак, гасильщик нефтяных пожаров в Баку, снова матрос на волжской барже пароходства Булычов и К^o, лесоруб и плотогон на Урале, золотоискатель, ??ереписч??к ??олей и актер "на выходах", писец у адвоката. Впоследствии Грин вспоминал, что он "в старые времена... в качестве "пожирателя шпаг" ходил из Саратова в Самару, из Самары в Тамбов и так далее". Если даже "пожиратель шпаг" - метафора, то мета??ора эта красноречива, она выбрана не случайно. Его хождение в люди само напоминает легенду, в которой физически слабый человек обретает богатырскую силу в мечте, в неизбывной вере в чудесное.

Весной 1902 года юноша очутился в Пензе, в царской казарме. Сохранилось одно казенное описание его наружности той поры. Такие данные, между прочим, приводится в описании:

Рост - 177,4.
Глаза - светло-карие.
Волосы - светло-русые.

Особые приметы: на груди татуировка, изображающая шхуну с бушпритом и фок-мачтой, несущей два паруса...

Искатель чудесного, бредящий морем и парусами, попадает в 213-й Оровайский резервный пехотный батальон, где царили самые жестокие нравы. Через четыре месяца "рядовой Александр Степанович Гриневский" бежит из батальона, несколько дней скрывается в лесу, но его ловят и приговаривают к трехнедельному строгому аресту "на хлебе и воде".

Строптивого солдата примечает некий вольноопределяющийся и принимается усердно снабжать его эсеровскими листовками и брошюрами. Грина тянуло на волю, и его ро????нтическое воображение пленила сама жизнь "нелегального", полная тайн и опасностей.

Пензенские эсеры помогли ему бежать из батальона вторично, снабдили фальшивым паспортом и переправили в Киев. Оттуда он перебрался в Одессу, а затем в Севастополь. Хочется привести несколько строчек из "Автобиографической повести", строчек, очень характерных для Грина, для его отношения к своей нелегальной деятельности. С явочным паролем "Петр Иванович кланялся", с чужим паспортом на имя Григорьева приезжает Грин в Одессу для делового свидания с эсером Геккером:

"Я о??ыскал Геккера на его даче на Лан??ероне. Разбитый параличом старик сидел в глубоком кресле и смотрел ??а меня недоверчиво, хотя "Петр Иванович кланялся". Он не д??л мне литературы, сославшись на очевидное недоразумение со стороны Киевск?????? комитета. Впоследствии мне рассказывали, что мое обращение с ним носило как бы характер детской игры - предложения восхищаться вместе таинственно-романтической жизнью нелегального "Алексея Длинновязого" (кличка, которой окрестил меня "Валериан" - Наум Быховский), а кроме того, я спокойно и уверенно болтал о разных киевских историях, называя некстати имена и давая опрометчивые характеристики..."

Грин оставалс?? тем же фантазером, каким он был, к??гда рас??казы??ал м??тр??са?? о своих небывалых приключениях в ег??петской Александрии или отцу о похождениях на золотых приисках Урала. ??онятно, пропагандистская деятельность Грина в Севастополе никак не походила на "детскую игру". За эту "игру" он поплатился тюрьмой и ссылкой. И, однако, оттенок иронии сквозит каждый раз, как только он заговаривает в своей повести о барышне "Киске", игравшей главную роль в севастопольской организации. "Вернее сказать, организация состояла из нее, Марьи Ивановны и местного домашнего учителя", - насмешливо отмечает писатель. Об учителе он прямо говорит, что тот был краснобаем, ничего революционного не делал, а только пугал всех тем, что при встречах на улице громко возглашал: "Надо бросить бомбу!"

В противовес эсеровским краснобаям встает в повести фигура матросского вожака, сормовского рабочего, которого называли Спартаком. "На какую бы сторону он ни пошел, на ту сторону пошли бы и матросы", - замечает Грин. Спартак пошел в сторону социал-демократов. С гордостью вспоминает писатель о тех четырех рабочих социал-дем??кратах, что при объявлении амнистии ?? октябре 1905 года решительно отказались выходить из тюрьмы, пока не выпустят на свободу "студента", то есть Грина.

"Адмирал согласился освободить всех, кроме меня, - пишет Грин. - Тогда четыре рабочих с. -д., не желая покидать тюрьму, если я не буду выпущен, заперлись вместе со мной в моей камере, и никакие упрашивания жандармского полковника и прокурора не могли заставить их покинуть тюрьму".

Имя Гриневского достигло высших петербургских сфер. Военный министр Куропаткин 19 января 1904 года доносил министру внутренних дел Плеве, что в Севастополе был задержан "весьма важный деятель из гражданских лиц, назвавший себя сперва Григорьевым, а затем Гриневским..."

В архивах найдены и частично опубликованы материалы судебных дел Грина. Они уточняют некоторые факты, известные нам по "Автобиографической повести". Например, в ее заключительной главе, "Севастополь", Грин писал, что при аресте 11 ноября 1903 года он отказался давать показания: "единственно, чтобы избежать лишних процедур, назвал свое настоящее имя и сообщил, что я беглый солдат..." Протоколы допросов сохранились, и из них явствует, что ни на первом, ни на втором допросе Грин не называл своего настоящего имени, он "упорно отказывался открыть свое имя и звание", пытался бежать из тюрьмы, сидел в карцере, объявил голодовку ("... перестал принимать пищу и добровольно голодал в течение 4-х суток", - так доносили об этом начальству тюремщики). "В общем, поведение Григорьева было вызывающим и угрожающим", - сокрушенно заключал один из протоколов допроса помощник прокурора.

Небезынтересен список литературы, изъятой полицией при обыске севастопольской квартиры Грина; среди книг были социал-демократические издания: "Бебель против Бернштейна", "Политический строй и рабочие", "Борьба ростовских рабочих с царским правительством" и другие. Грин, как и его друг, матросский вожак Спартак, искал истину... "Отец, которому я написал, что случилось, прислал телеграмму: "Подай прошение о помиловании". Но он не знал, что я готов был скорее умереть, чем поступить так", - писал Грин. В следственных бумагах имеется существенное дополнение к этим строкам. Не так прост был старик Гриневский. Вятские жандармы сообщили в Севастополь, что отец Гриневского на допросах дает "уклончивые ответы" и надежды на него "не оправдались".

После освобождения из севастопольского каземата Грин уезжает в Петербург и там вскоре опять попадает в тюрьму. Полиция спешно хватала всех "амнистированных" и без суда и следствия отправляла их в ссылку. Грина ссылают на четыре года в г. Туринск, Тобольской губернии. Но уже на другой день после прибытия туда "этапным порядком" Грин бежит из ссылки и добирается до Вятки. Отец достает ему паспорт недавно умершего в больнице "личного почетного гражданина" А. А. Мальгинова; с этим паспортом Грин возвращается в Петербург, чтобы спустя несколько лет, в 1910 году, опять отправиться в ссылку, на этот раз в Архангельскую губернию. Тюрьмы, ссылки, вечная нужда... Недаром говорил Грин, что его жизненный путь был усыпан не розами, а гвоздями...

Отец рассчитывал, что из его старшего сына - в нем учителя видели завидные способности! - выйдет непременно инженер или доктор, потом он соглашался уже на чиновника, на худой конец, на писаря, жил бы только "как все", бросил бы "фантазии"... Из его сына вышел писатель, "сказочник странный", как назвал его поэт Виссарион Саянов.

Читая автобиографические произведения писателей, пробивавшихся в те времена в литературу из "низов", нельзя не уловить в них одной общей особенности: талант, поэтический огонек часто замечали в юной душе не записные литераторы, а простые, добрые души, какие встречаются человеку на самом тяжком жизненном пути. На гриновском пути тоже встречались те добрые души. С особой любовью вспоминал Грин об уральском богатыре-лесорубе Илье, который обучал его премудростям валки леса, а зимними вечерами заставлял рассказывать сказки. Жили они вдвоем в бревенчатой хижине под старым кедром. Кругом дремучая чащоба, непроходимый снег, волчий вой, ветер гудит в трубе печурки... За две недели Грин исчерпал весь свой богатый запас сказок Перро, братьев Гримм, Андерсена, Афанасьева и принялся импровизировать, сочинять сказки сам, воодушевляясь восхищением своей "постоянной аудитории". И, кто знает, может быть, там, в лесной хижине, под вековым кедром, у веселого огня печурки, и родился писатель Грин, автор сказочных "Алых парусов"? Ведь юному таланту важно, чтобы в него поверили, а лесоруб Илья верил сказкам Грина, восхищался ими.

В статье "О том, как я учился писать" Горький приводит письмо одной своей юной корреспондентки, которая наивно сообщала ему, что у нее появился писательский талант, причиной которого послужила "томительно бедная жизнь". Горький замечает по поводу этих строк, что пока это, конечно, еще не талант, а лишь желание писать, но если бы у его корреспондентки действительно появился талант, - "она, вероятно, писала бы так называемые "романтические" вещи, старалась бы обогатить "томительно бедную жизнь" красивыми выдумками, изображала бы людей лучшими, чем они есть..." Вряд ли можно сомневаться в том, что желание писать появилось у Грина по той же причине, какая была у горьковской юной корреспондентки. Грин стремился обогатить, украсить "томительно бедную жизнь" своими "красивыми выдумками".

Но так ли уж далеки его романтические вымыслы от реальности, от жизни? Герои рассказа Грина "Акварель" - безработный пароходный кочегар Классон и его жена прачка Бетси - нечаянно попадают в картинную галерею, где обнаруживают этюд, на котором, к их глубокому изумлению, они узнают свой дом, свое неказистое жилище. Дорожка, крыльцо, кирпичная стена, поросшая плющом, окна, ветки клена и дуба, между которыми Бетси протягивала веревки, - все было на картине то же самое... Художник лишь бросил на листву, на дорожку полосы света, подцветил крыльцо, окна, кирпичную стену красками раннего утра, и кочегар и прачка увидели свой дом новыми, просветленными глазами: "Они оглядывались с гордым видом, страшно жалея, что никогда не решатся заявить о принадлежности этого жилья им. "Снимаем второй год", - мелькнуло у них. Классон выпрямился. Бетси запахнула на истощенной груди платок..." Картина неведомого художника расправила их скомканные жизнью души, "выпрямила" их.

Гриновская "Акварель" вызывает в памяти знаменитый очерк Глеба Успенского "Выпрямила", в котором статуя Венеры Милосской, однажды увиденная сельским учителем Тяпушкиным, озаряет его темную и бедную жизнь, дает ему "счастье ощущать себя человеком". Это ощущение счастья от соприкосновения с искусством, с хорошей книгой испытывают многие герои произведений Грина. Вспомним, что для мальчика Грэя из "Алых парусов" картина, изображающая бушующее море, была "тем нужным словом в беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя". А небольшая акварель - безлюдная дорога среди холмов, - названная "Дорогой никуда", поражает Тиррея Давенанта. Юноша, полный радужных надежд, противится впечатлению, хотя зловещая акварель и "притягивает, как колодец"... Как искра из темного камня, высекается мысль: найти дорогу, которая вела бы не никуда, а "сюда", к счастью, что в ту минуту пригрезилось Тиррею.

И, может быть, точнее сказать так: Грин верил, что у каждого настоящего человека теплится в груди романтический огонек. И дело только в том, чтобы его раздуть. Когда гриновский рыбак ловит рыбу, он мечтает о том, что поймает большую рыбу, такую большую, "какую никто не ловил". Угольщик, наваливающий корзину, вдруг видит, что его корзина зацвела, из обожженных им сучьев "поползли почки и брызнули листьями"... Девушка из рыбацкого поселка, наслушавшись сказок, грезит о необыкновенном моряке, который приплывет за нею на корабле с алыми парусами. И так сильна, так страстна ее мечта, что все сбывается. И необыкновенный моряк и алые паруса.

"Писатель N занимает особое место в литературе..." Эта часто употребляемая в критике, до лоска стертая, штампованная фраза очень удобна: она приложима едва ли не ко всем случаям и судьбам. Ведь каждый талантливый писатель чем-то отличается от других. У него свой круг тем и образов, своя манера письма, а стало быть, и свое, особое место в литературе.

Спорить против этой обиходной истины никто не станет, пока ее не опрокинет сама жизнь. А такое порою случается. Приходит в литературу автор, настолько необычный, что в сравнении с ним иные писатели - даже куда более значительные - кажутся не столь уж своеобразными. Но тогда как раз ему, из ряда вон выходящему, места и не находится. Критики не знают, что с этим писателем делать, куда его отнести, на какую полочку пристроить. В 1914 году Грин писал В. С. Миролюбову, редактору "Нового журнала для всех", где он печатал свои рассказы:

"Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен..."

Странен и непривычен был Грин в обычном кругу писателей-реалистов, бытовиков, как их тогда называли. Чужим он был среди символистов, акмеистов, футуристов... "Трагедия плоскогорья Суан" Грина, вещь, которую он оставил в редакции условно, предупредив, что она может пойти, а может и не пойти, вещь красивая, но слишком экзотическая..." Это строки из письма Валерия Брюсова, редактировавшего в 1910-1914 годах литературный отдел журнала "Русская мысль". Они очень показательны, эти строки, звучащие, как приговор. Если даже Брюсову, большому поэту, чуткому и отзывчивому на литературную новизну, гриновская вещь показалась хотя и красивой, но слишком экзотической, то каково же было отношение к произведениям странного писателя в других российских журналах?

Между тем для Грина его повесть "Трагедия плоскогорья Суан" (1911) была вещью обычной: он так писал. Вторгая необычное, "экзотическое" в обыденное, примелькавшееся в буднях окружающей его жизни, писатель стремился резче обозначить великолепие ее чудес или чудовищность ее уродства. Это было его художественной манерой, его творческим почерком.

Моральный урод Блюм, главный персонаж повести, мечтающий о временах, "когда мать не осмелится погладить своих детей, а желающий улыбнуться предварительно напишет завещание", не являлся особенно литературной новинкой. Человеконенавистники, доморощенные ницшеанцы в ту пору, "в ночь после битвы" 1905 года, сделались модными фигурами. "Революционеру по случаю", Блюму родственны по своей внутренней сущности и террорист Алексей из "Тьмы" Леонида Андреева, возжелавший, "чтобы все огни погасли", и пресловутый циник Санин из одноименного романа М. Арцыбашева, и мракобес и садист Триродов, коего Федор Сологуб в своих "Навьих чарах" выдавал за социал-демократа.

"Началось дело с восстановления доброго имени (с реабилитации) Иуды Искариота, - саркастически писала "Правда" в 1914 году. - Рассказ понравился интеллигенции, уже готовой в душе на иудино дело. После этого большим грязным потоком полилась иудина беллетристика..." Грин, конечно, знал эту беллетристику, знал рассказ Леонида Андреева "Иуда Искариот" (1907), ставший ее позорным символом. Но в отличие от потока "иудиной беллетристики" гриновская "Трагедия плоскогорья Суан" не реабилитировала, а, наоборот, изобличала Иуду. Писатель изображает Блюма черным злодеем, в котором выгорело все человеческое, даже умирает Блюм, как некое пресмыкающееся, "сунувшись темным комком в траву..." Побеждает не осатанелый мизантроп, а поэт и охотник Тинг и его подруга Ассунта, люди, близкие к революционному подполью, побеждает "грозная радость" жизни, за которую нужно бороться.

"- Грозная радость, Ассунта... Я не хочу другой радости... Грозная, - повторил Тинг. - Иного слова нет и не может быть на земле..." Таким итоговым словом заканчивается повесть. И то, что ее события разворачиваются не в сумрачном Петербурге, а на экзотическом плоскогорье Суан, то, что действуют в ней Тинг и Ассунта, а не, скажем, Тимофей и Анна, - не могло обмануть читателей. Они угадывали социальный смысл экзотической гриновской вещи, ее современное "петербургское" звучание...

Сюжеты Грина определялись временем. При всей экзотичности и причудливости узоров художественной ткани произведений писателя во многих из них явственно ощущается дух современности, воздух дня, в который они писались. Черты времени иной раз так приметно, так подчеркнуто выписываются Грином, что у него, признанного фантаста и романтика, они кажутся даже неожиданными. В начале рассказа "Возвращенный ад" (1915) есть, например, такой эпизод: к известному журналисту Галиену Марку, одиноко сидящему на палубе парохода, подходит с явно враждебными намерениями некий партийный лидер, "человек с тройным подбородком, черными, начесанными на низкий лоб волосами, одетый мешковато и грубо, но с претензией на щегольство, выраженное огромным пунцовым галстуком...". После такой портретной характеристики уже догадываешься, какую примерно партию представляет сей лидер. Но Грин считал нужным сказать об этой партии поточнее (рассказ ведется в форме записок Галиена Марка).

"Я видел, что этот человек хочет ссоры, - читаем мы, - и знал - почему. В последнем номере "Метеора" была напечатана моя статья, изобличающая деятельность партии Осеннего Месяца".

Что это за партия Осеннего Месяца, мог ответить в то время любой читатель. Одна такая партия была в России - так называемый "Союз 17 октября". Сколотили его крупные помещики и промышленники после пресловутого царского манифеста о "свободах" 17 октября 1905 года, и называли их октябристами. В своей статье "Политические партии в России" (1912) Ленин писал: "Партия октябристов - главная контрреволюционная партия помещиков и капиталистов. Это - руководящая партия III Думы..." Вот какая это была партия Осеннего Месяца, деятельность которой изобличал гриновский герой, журналист Галиен Марк. Казалось бы, все ясно. Однако Грин идет еще дальше, он хочет, чтобы читатели знали, какой именно деятель партии Осеннего Месяца искал ссору с журналистом.

"Гуктас был душой партии, ее скверным ароматом. Ему влетело в этой статье", - читаем мы дальше. Гуктас... Гуктас... Фамилия "души партии" октябристов была Гучков. Вот в какую крупную птицу целился писатель! Этот прямой экскурс Грина в политическую жизнь страны лишь на первый взгляд может показаться неожиданным. Ведь "Трагедия плоскогорья Суан" тоже является только слегка зашифрованным эскизом жизни России периода реакции. Человеконенавистник Блюм взят из действительности. Каждому, кто читал тогда "Трагедию плоскогорья Суан" (а ее все же напечатал Брюсов в 7-м номере "Русской мысли" за 1912 год), было совершенно понятно, что Блюм - эсеровский террорист. Его предварительно готовили, как он говорит, "пичкали чахоточными брошюрами". Но Блюм не признает никаких теорий: "Они слишком добродетельны, как ужимочки старой девы... Разве дело в упитанных каплунах или генералах?.. Следует убивать всех, которые веселые от рождения. Имеющие пристрастие к чему-либо должны быть уничтожены..." Но кто же останется на земле? - спрашивают у Блюма.

"- Горсть бешеных! - хрипло вскричал Блюм, уводя голову в плечи. - Они будут хлопать успокоенными глазами и кусать друг друга острыми зубками. Иначе невозможно".

"Бешеные", подобные Блюму, порой возглавляли эсеровские акты и "эксы".

"Сказочник странный"... Его сказки подчас похожи на памфлеты. Романтик в каждой жилочке своих произведений, в каждой метафоре, - таким мы привыкли представлять себе Грина. А между тем...

"Звали его Евстигней, и весь он был такой же растрепанный, как имя, которое носил: кудластый, черный и злой. Кудласт и грязен он был оттого, что причесывался и умывался крайне редко, больше по воскресеньям; когда же парни дразнили его "галахом" и "зимогором", он лениво объяснял им, что "медведь не умывается: и так живет..."

Откуда это? Чьи это строчки? Серафимович? Свирский с его "Рыжиком"? Гиляровский с его "Трущобными людьми"? Можно гадать сколько угодно и ни за что не догадаешься, что это... Грин. Такими строками о кудластом Евстигнее начинается его ранний рассказ "Кирпич и музыка".

Литературное наследие Грина гораздо шире, многообразнее, чем это можно предположить, зная писателя лишь по его романтическим новеллам, повестям и романам. Не только в юности, но и в пору широкой известности Грин наряду с прозой писал лирические стихи, стихотворные фельетоны и даже басни. Наряду с произведениями романтическими он печатал в газетах и журналах очерки и рассказы бытового склада.

Он и начинал свой литературный путь как "бытовик", как автор рассказов, темы и сюжеты которых он брал непосредственно из окружающей его действительности. Его переполняли жизненные впечатления, вдосталь накопленные в годы странствий по белу свету. Они настоятельно требовали выхода и ложились на бумагу, кажется, в их первоначальном облике, нимало не преображенные фантазией; как случилось, так и писалось. В "Автобиографической повести", на тех ее страницах, где Грин описывает дни, проведенные им на уральском чугунолитейном заводе, читатель найдет те же картины неприглядных нравов рабочей казармы, что и в рассказе "Кирпич и музыка", совпадают даже некоторые ситуации и подробности. А в напарнике юноши Гриневского, угрюмом и злом "дюжем мужике", вместе с которым он с утра до поздней ночи ("75 копеек поденно") просеивал уголь в решетах, можно без труда узнать прототип кудластого и злого, черного от копоти Евстигнея.

Рассказ о Евстигнее входил в первую книгу писателя "Шапка-невидимка" (1908). В ней напечатаны десять рассказов, и почти о каждом из них мы вправе предположить, что он в той или иной степени списан с натуры. На своем непосредственном опыте познал Грин безрадостное житье-бытье рабочей казармы, сидел в тюрьмах, по месяцам не получая весточки с воли ("На досуге"), ему были знакомы перипетии "таинственной романтической жизни" подполья, как это изображено в рассказах "Марат", "Подземное", "В Италию", "Карантин"... Такого произведения, которое бы называлось "Шапкой-невидимкой", в сборнике нет. Но заглавие это выбрано, разумеется, не случайно. В большей части рассказов изображены "нелегалы", живущие, на взгляд автора, как бы под шапкой-невидимкой. Отсюда название сборника. Сказочное заглавие на обложке книжки, где жизнь показана совсем не в сказочных поворотах... Это очень показательный для раннего Грина штрих...

Конечно же, впечатления бытия ложились у Грина на бумагу не натуралистически, конечно же, они преображались его художественной фантазией. Уже в первых его сугубо "прозаических", бытовых вещах прорастают зерна романтики, появляются люди с огоньком мечты. В том же кудластом, ожесточившемся Евстигнее разглядел писатель этот романтический огонек. Его зажигает в душе галаха музыка. Образ романтического героя рассказа "Марат", открывающего "Шапку-невидимку", был, несомненно, подсказан писателю обстоятельствами известного "каляевского дела". Слова Ивана Каляева, объяснявшего судьям, почему он в первый раз не бросил бомбу в карету московского губернатора (там сидели женщина и дети), почти дословно повторяет герой гриновского рассказа. Произведений, написанных в романтико-реалистическом ключе, в которых действие происходит в российских столицах или в каком-нибудь окуровском уезде, у Грина немало, не на один том. И, пойди Грин по этому, уже изведанному пути, из него, безусловно, выработался бы отличный бытописатель. Только тогда Грин не был бы Грином, писателем оригинальнейшего склада, каким мы знаем его теперь.

Ходовая формула "Писатель N занимает особое место в литературе" изобретена в незапамятные времена. Но она могла бы быть вновь открыта во времена гриновские. И это был бы как раз тот случай, когда стандартная фраза, серый штамп наливаются жизненными соками, находят свой первозданный облик, обретают свой истинный смысл. Потому что Александр Грин занимает в русской литературе подлинно свое, особое место. Нельзя вспомнить сколько-нибудь схожего с ним писателя (ни русского, ни зарубежного). Впрочем, дореволюционные критики, а позже и рапповские упорно сравнивали Грина с Эдгаром По, американским романтиком XIX века, автором популярной в пору гриновской юности поэмы "Ворон", каждая строфа которой заканчивается безысходным "Nevermore!" ("Никогда!").

Юный Грин знал наизусть не только "Ворона". По свидетельству современников, Эдгар По был его любимым писателем. Фантазию юного мечтателя возбуждали произведения автора "Ворона" и его биография. В ней видел Грин черты своей жизни, черты своей горькой, бесприютной юности в "страшном мире" старой, царской России, черты борения своей мечты с жестокой действительностью. Широкой и громкой была тогда популярность Э. По. Стихотворения и "страшные новеллы" американского фантаста в то время переводились и печатались во множестве. Их высоко ценили такие разные писатели, как А. Блок и А. Куприн. Стихи Блока, посвященные "безумному Эдгару" ("Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный..."), не сходили с уст литературной молодежи. Куприн говорил, что "Конан Дойл, заполонивший весь земной шар детективными рассказами, все-таки умещается вместе со своим Шерлоком Холмсом, как в футляр, в небольшое гениальное произведение Э. По "Преступление в улице Морг"..."

Разделяя тут общее мнение, Грин считал автора "Ворона" и "Преступления в улице Морг" превосходным поэтом, блестящим мастером авантюрного и фантастического жанров, нередко пользовался его стилевыми приемами, учился у него изображать фантастическое в реальных подробностях, виртуозно владеть сюжетом. Однако на этом их сходство кончается. Сюжеты у них, как правило, разные. Возьмем, к примеру, один из самых ранних романтических рассказов Грина - "Происшествие в улице Пса" (1909). Конечно же, не случайно, не наугад выбрано это похожее заглавие. А написан он о другом. В нем нет хитросплетенной детективной интриги, нет столь характерного для Э. По натуралистического интереса к "страшному". Совсем иное интересует молодого писателя. Его волнует нравственный смысл происшествия на улице Пса. Виновница уличного самоубийства Александра Гольца, некая смуглянка "с капризным изгибом бровей", появляется и исчезает на первой же странице. Далее речь идет о самом Гольце, этом чародее, который умел совершать чудеса, но не смог затоптать в своем сердце любовь:

"От живого держались на почтительном расстоянии, к мертвому бежали, сломя голову. Так это человек просто?

Так он действительно умер? Гул вопросов и восклицаний стоял в воздухе. Записка, найденная в кармане Гольца, тщательно комментировалась. Из-за юбки? Тьфу! Человек, встревоживший целую улицу, человек, бросивший одних в наивный восторг, других - в яростное негодование... вынимавший золото из таких мест, где ему быть вовсе не надлежит, - этот человек умер из-за одной юбки?! Ха-ха!"

Обыватели расходились удовлетворенными. Но, подобно тому, "как в деревянном строении затаптывают тлеющую спичку, гасили в себе мысль: "А может быть - может быть - ему было нужно что-нибудь еще?"

Гриновским героям всегда нужно "что-нибудь еще", что никак не укладывается в рамки обывательской нормы. Когда Грин печатал свои первые романтические произведения, нормой была "санинщина", разгул порнографии, забвение общественных вопросов.

"Проклятые вопросы",
Как дым от папиросы,
Рассеялись во мгле.
Пришла Проблема Пола,
Румяная фефела,
И ржет навеселе, -

писал сатирический поэт тех дней Саша Черный. Герой гриновского рассказа, умерший "из-за юбки", представлялся старомодным и смешным не только обитателям улицы Пса.

Тогда еще начинающий автор, из-за лютой нужды нередко печатавшийся в изданиях бульварного пошиба вроде какого-нибудь "Аргуса", или "Синего журнала", Грин умел оберегать свои рассказы от тлетворной "моды". Он через всю свою трудную жизнь пронес целомудренное отношение к женщине, благоговейное удивление перед силой любви. Но не той любви, гибельной, погребальной, мистической, перед которой склонялся Э. По, утверждавший, что "смерть прекрасной женщины есть, бесспорно, самый поэтический в мире сюжет..." А любви живой, земной, полной поэтического очарования и... чертовского упрямства. Даже в воздушной, сказочной "бегущей по волнам" Фрези Грант - и в той, по убеждению писателя, "сидел женский черт". Иной раз, как в "Происшествии в улице Пса", он коварен и жесток. Но чаще всего у Грина это добрый "черт", спасительный, вселяющий в душу мужество, дающий радость.

Если отыскивать причины, почему ко всему гриновскому так увлеченно тянется наша молодежь, одной из первых причин будет та, что Грин писал о любви, о любви романтической, чистой и верной, перед которой распахнута юная душа. Подвиг во имя любви! Разве не о нем мечтает каждый, кому семнадцать?

Стоит сравнить любой из светлых, жизнеутверждающих рассказов Грина о любви, написанных им еще в дореволюционную пору, скажем, "Позорный столб" (1911) или "Сто верст по реке" (1916), с любой из "страшных новелл" американского романтика, чтобы стало совершенно очевидно, что романтика у них разная и они сходны между собой, как лед и пламень.

"Пред Гением Судьбы пора смириться, сор", - наставляет "безумный Эдгар" поэта в блоковском стихотворении. Смирение от безнадежности, упоение страданием, покорность перед неотвратимостью Рока владеют смятенными душами фантастических персонажей Э. По. На кого же из них хоть сколько-нибудь похожи Тинг и Ассунта, упоенные "грозной радостью" бытия? Или бесстрашные в своей любви Гоан и Дэзи ("Позорный столб")? Или Нок и Гелли, нашедшие друг друга вопреки роковым обстоятельствам ("Сто верст по реке")?

Отличительной чертой гриновских героев является не смирение, а, наоборот, непокорность перед коварной судьбой. Они не верят в Гений Судьбы, они смеются над ним и ломают судьбу по-своему.

Литературный путь Грина не был обкатанным и гладким. Среди его произведений есть вещи разного художественного достоинства. Встречаются и такие, что писались под влиянием Э. По, кумира гриновской юности. Но по основному содержанию их творчества, эмоциональному воздействию на души читателей Грин и Э. По - писатели полярно противоположные.

Примечательна одна из рецензий в журнале "Русское богатство", который редактировал Короленко. Она начинается словами, обычными для тогдашних оценок гриновского творчества:

"По первому впечатлению рассказ г. Александра Грина легко принять за рассказ Эдгара По. Так же, как По, Грин охотно дает своим рассказам особую ирреальную обстановку, вне времени и пространства, сочиняя необычные вненациональные собственные имена; так же, как у По, эта мистическая атмосфера замысла соединяется здесь с отчетливой и скрупулезной реальностью описаний предметного мира..."

А заканчивается эта рецензия выводом неожиданным и точным:

"Грин - незаурядная фигура в нашей беллетристике; то, что он мало оценен, коренится в известной степени в его недостатках, но гораздо более значительную роль здесь играют его достоинства... Грин все-таки не подражатель Эдгара По, не усвоитель трафарета, даже не стилизатор; он самостоятелен более, чем многие пишущие заурядные реалистические рассказы, литературные источники которых лишь более расплывчаты и потому менее очевидны... Грин был бы Грином, если бы и не было Эдгара По".

Уже тогда это было ясно людям, судящим о вещах не по первому впечатлению.

Нет, Грин не пересадочное, не экзотическое растение на ниве российской словесности, произрастающее где-то на ее обочине. И если уж искать истоки его творческой манеры, его удивительного умения вторгать фантастическое в реальное, то они в народных сказках, и у Гоголя, в его "Носе" или "Портрете", и у Достоевского, и в прекрасных повестях и рассказах русского фантаста Н. П. Вагнера (1829-1907), писавшего под сказочным псевдонимом Кот Мурлыка. Его книжки хорошо знал Грин с детства. Иные из гриновских новелл вызывают в памяти "Господина из Сан-Франциско" И. Бунина, "Листригонов" А. Куприна... Нет, Грин не иноземный цветок, не пересадочное растение, он "свой" на многоцветной ниве русской литературы, он вырос как художник на ее почве, там глубокие корни его своеобычной манеры.

Творчество Грина в его лучших образцах не выбивается из традиций русской литературы - ее высокого гуманизма, ее демократических идеалов, ее светлой веры в Человека, чье имя звучит гордо. То, что эта неизбывная мечта о гордом человеке бьется в книгах Грина неприкрыто, обнаженно, яростно, может быть, и делает его одним из самых оригинальных писателей.

Литературные друзья Грина вспоминают, что он несколько раз пытался написать книгу о Летающем Человеке и считал, что ничего необыкновенного в таком сюжете нет.

"Человек будет летать сам, без машины", - уверял он. Однако этого мало. Он вполне убежденно доказывал, что человек уже летал когда-то, в незапамятные времена, была когда-то такая способность у человека. Но по неизвестным пока нам причинам способность эта угасла, атрофировалась, и человек "приземлился". Но это не навсегда! Ведь осталась все же смутная память о тех крылатых временах - сны! Ведь во сне человек, летает. И он обязательно отыщет, разгадает этот затерянный в тысячелетиях секрет, вернет свою былую способность: человек будет летать!

Былинные богатыри, сказочные великаны не были для Грина только красочным вымыслом, порождением народной фантазии. Он доказывал, что жили на земле великаны, и они даже оставили после себя материальные памятники, дольмены, загадочные сооружения из гигантских камней на берегах Балтийского моря. И этот секрет тоже раскроет человек, и будут снова жить на земле великаны.

Конечно, при желании эти мечты можно назвать наивной фантазией. Только то была фантазия художника.

Грин написал свою книгу о Летающем Человеке, писал он и о великанах, поднимающих горы ("Гатт, Витт и Редотт"). Наивность, обнаженность фантастической выдумки, которая приобретала в его книгах черты реальности, чуть не бытовой повседневности (Летающий Человек в романе "Блистающий мир" становится цирковым артистом!) - не в этом ли одна из тайн чудодейственной гриновской манеры, которая так крепко и непосредственно захватывает читателей, особенно юных читателей?

Книги Грина уже давно любят и ценят в одинаковой мере и читатели и писатели. В начале 1933 года, вскоре после смерти автора "Алых парусов", Александр Фадеев и Юрий Либединский написали в издательство "Советская литература":

"Обращаемся в издательство с предложением издать избранные произведения покойного Александра Степановича Грина. Несомненно, что А. С. Грин является одним из оригинальнейших писателей в русской литературе. Многие книги его, отличающиеся совершенством формы и столь редким у нас авантюрным сюжетом, любимы молодежью..."

Это предложение поддержали своими краткими отзывами о Грине десять писателей: Николай Асеев, Эдуард Багрицкий, Всеволод Иванов, Валентин Катаев, Леонид Леонов, Александр Малышкин, Николай Огнев, Юрий Олеша, Михаил Светлов, Лидия Сейфуллина.

Как удивительно едины в оценке творчества Грина эти разные писатели! Казалось бы, что общего между бытовыми повестями Лидии Сейфуллиной и "Бегущей по волнам" или "Алыми парусами" А. Грина, между "земной", наиреальнейшей Виринеей и аллегорической Ассоль? Но Л. Сейфуллина видела это общее, видела в Грине что-то свое, нужное ей, нужное читателям.

Отстаивая произведения Грина, писатели заботились "о сохранении лица эпохи и ее литературы". Грина не вынешь из эпохи, не вынешь его из литературы первого революционного десятилетия, романтический герой которого выходил на арену истории, говоря словами поэта Николая Тихонова:

Праздничный, веселый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить...

Творчество Грина - черточка лица эпохи, частица ее литературы, притом частица особенная, единственная. В чем же эта единственность, которую отмечают в своих отзывах писатели, в чем своеобычность Грина, одного из любимых авторов юношества не только в нашей стране, но и за ее рубежами? Гриновские произведения переводятся на иностранные языки, их читают во многих странах.

Уже говорилось, что Грина потрясала чеховская повесть "Моя жизнь", ему казалось, будто он полностью читает о Вятке, городе его безотрадного детства и отрочества, читает о своей жизни, о себе. Те же чувства, ту же дрожь самопознания должен был испытывать Грин, перечитывая всем нам любовно памятный маленький рассказ Чехова "Мальчики". В худеньком смуглом гимназисте, избравшем себе грозное имя "Монтигомо Ястребиный Коготь" и грезящем о дальних путешествиях в те таинственные страны, где сражаются с тиграми и добывают золото, "поступают в морские разбойники и в конце концов женятся на красавицах", Грин должен был узнавать самого себя. Тем более что, словно чудом каким, совпадали кое-какие биографические и даже портретные детали...

"Чечевицын был такого же возраста и роста, как Володя, - читаем мы в рассказе у Чехова, - но не так пухл и бел, а худ, смугл, покрыт веснушками... если б на нем не было гимназической куртки, то по наружности его можно было бы принять за кухаркина сына. Он был угрюм, все время молчал и ни разу не улыбнулся..."

Право же, этот чеховский портрет упрямца-мечтателя мало чем отличается от автопортрета, нарисованного Грином в его "Автобиографической повести".

Мы не знаем, остался ли чеховский упрямец тем же пылким фантазером и романтиком или его "среда заела" и он забыл о своем побеге в пампасы, забыл отважного Монтигомо Ястребиного Когтя, вождя непобедимых, - но его "двойник" Александр Грин (и на склоне лет твердивший, что "детское живет в человеке до седых волос") на всю жизнь сохранил в своей душе дерзкие мальчишеские мечты о дальних странствиях, о бесстрашных мореплавателях, чьи сердца открыты для славных и добрых дел, о гордых красавицах из рыбачьих поселков, озаренных солнцем океана.

Грин перенес их, эти всегда живые, никогда не стареющие мальчишеские мечты о подвигах и героях, в свои произведения. Он изобразил в своих книгах страну юношеской фантазии, тот особый мир, о котором справедливо сказано, что это

... Мир, открытый настежь
Бешенству ветров.

Слова эти сказаны поэтом, в биографии и творчестве которого есть гриновская частица. Он, Эдуард Багрицкий, сам говорил об этом в своем отзыве в издательство в 1933 году: "А. Грин - один из любимейших авторов моей молодости. Он научил меня мужеству и радости жизни..."

Еще в дореволюционные годы называли Грина автором авантюрного жанра, прославившим себя рассказами о необычайных приключениях. Он был великолепным мастером композиции: действие в его произведениях разворачивается, как пружина, сюжеты их всегда неожиданны. Но не здесь заключается главное. "Сочинительство всегда было моей внешней профессией, - писал Грин в 1918 году, - а настоящей внутренней жизнью является мир постепенно раскрываемой тайны воображения..." Писатель говорил о себе. Однако этими же словами он мог бы сказать о многих своих героях: они люди яркой внутренней жизни, и тайны воображения волнуют их столь же трепетно, ибо они неисправимые мечтатели, искатели незнаемого, поэты в душе.

Авантюрные по своим сюжетам, книги Грина духовно богаты и возвышенны, они заряжены мечтой обо всем высоком и прекрасном и учат читателей мужеству и радости жизни. И в этом Грин глубоко традиционен, несмотря на все своеобразие его героев и прихотливость сюжетов. Иногда кажется даже, что он намеренно густо подчеркивает эту моралистическую традиционность своих произведений, их родственность старым книгам, притчам. Так, два своих рассказа, "Позорный столб" и "Сто верст по реке", писатель, конечно же, не случайно, а вполне намеренно заключает одним и тем же торжественным аккордом старинных повестей о вечной любви: "Они жили долго и умерли в один день..."

В этом красочном смешении традиционного и новаторского, в этом причудливом сочетании книжного элемента и могучей, единственной в своем роде художественной выдумки, вероятно, и состоит одна из оригинальнейших черт гриновского дарования. Отталкиваясь от книг, прочитанных им в юности, от великого множества жизненных наблюдений, Грин создавал свой мир, свою страну воображения, какой, понятно, нет на географических картах, но какая, несомненно, есть, какая, несомненно, существует - писатель в это твердо верил - на картах юношеского воображения, в том особом мире, где мечта и действительность существуют рядом.

Писатель создавал свою страну воображения, как кто-то счастливо сказал, свою "Гринландию", создавал ее по законам искусства, он определил ее географические начертания, дал ей сияющие моря, по крутым волнам пустил белоснежные корабли с алыми парусами, тугими от настигающего норд-веста, обозначил берега, поставил гавани и наполнил их людским кипением, кипением страстей, встреч, событий.

"Опасность, риск, власть природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко в небе - то Южный Крест, то Медведица, и все материки в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном, в замшевой ладанке на твердой груди..."

Так мечтает о море, о профессии капитана юноша, герой гриновской повести "Алые паруса". У кого из юных читателей не встрепенется тут сердце? Кто из читателей, увы, уже не юных, не вздохнет над этими мечтательными строчками?

Одна из самых притягательных черт гриновского своеобразия в том и состоит, что мир юношеского воображения, страну чудесных подвигов и приключений писатель изображает так, будто страна эта и в самом деле существует, будто мир этот зрим и весом и знаком нам в мельчайших подробностях. И писатель прав. Читая его книги, мы в той или иной мере узнаем в них себя, узнаем свои юношеские грезы, свою страну воображения и испытываем ту же дрожь самопознания, какую испытывал сам Грин, читая Чехова или Жюля Верна, Фенимора Купера или Брет Гарта.

Было бы наивно полагать, что этот воображаемый мир писатель Грин только запомнил, что свои мечты и своих героев он просто "вычитал" из книг и в книги же - свои книги - вставил. А так нетрудно подумать, если довериться первому впечатлению. Иностранные имена... Неведомые гавани - Зурбаган, Лисс, Гель-Гью... Тропические пейзажи... Некоторые критики, привыкшие судить о книгах по беглому взгляду, вполне убежденно представляли Грина читателям "осколком иностранщины", переводчиком с английского. Но в литературе, как и в жизни, первое впечатление чаще всего бывает ошибочным, и книги пишутся не для того, чтобы только перебрасывали их страницы, а чтобы их читали.

"Русский Брет Гарт"... "Русский Джек Лондон"... Еще и так именовали Грина охотники приискивать ему иностранных аналогов. Что касается Джека Лондона, то он стал по-настоящему известен в России тогда, когда Грин уже вошел в литературу. А вот Брет Гарта, которого Горький называл "прекрасным романтиком, духовным отцом Джека Лондона", того Грин действительно знал с отроческих лет. Мальчишки его поколения читали Брет Гарта запоем, воображая себя бесстрашными следопытами снежных гор Клондайка, удачливыми золотоискателями. Бретгартовская черта есть в биографии писателя. Шестнадцатилетним мальчиком он пустился искать счастья на русском Клондайке - рыл золото на Урале.

Романтика "певца Калифорнии", герои его книг - рудокопы, старатели, люди мужественной души и открытого, отзывчивого сердца - были близки Грину. И в некоторых его произведениях можно уловить бретгартовские мотивы. Только звучат они у Грина по-своему, как по-своему звучат у него "мотивы" Майн Рида или Жюля Верна, Купера или Стивенсона. Кажется, никто еще не решился утверждать, что "Алые паруса" Грин писал "по Жюлю Верну", по его роману "Пятнадцатилетний капитан", а "Золотую цепь" вымерил "по Стивенсону", скажем, по его "Острову сокровищ". Однако ведь есть что-то жюльверновское в гриновских капитанах. Есть в его книгах что-то от романтики той калейдоскопической майнридо-жюльверновской литературы о путешествиях и приключениях, которой мы зачитываемся в детстве, а потом забываем, словно бы пеплом покрывается ярый жар тех далеких и радостных впечатлений.

Читая Грина, мы отгартываем пепел. Грин ничего не забыл. Новым жаром вспыхивает в его книгах та "героическая живописная жизнь в тропических странах", которой упивался он мальчиком. Только страны у него теперь другие, гриновские. И другие у него романтические герои. Трезвый и рассудительный Дик Сэнд, жюльверновский пятнадцатилетний капитан, при всех его несомненных достоинствах, вряд ли понял бы Артура Грэя с его явно неделовыми алыми парусами.

"Что-то" от Жюля Верна или "что-то" от Стивенсона в мире гриновского воображения - это лишь травка для настоя, для экзотического запаха. Конечно, "книжность" в произведениях Грина чувствуется сильнее, чем у других писателей. И это понятно. Герои майнридовского, бретгартовского, жюльверновского склада были героями юношеской фантазии не одного Грина, и это нашло свое отражение в том особом, художественном мире, который создал писатель. И, однако, "книжность" в гриновском творческом методе более всего - только условность, литературный прием, причем прием иногда иронический.

Возьмем, к примеру, один из самых популярных гриновских рассказов - "Капитан Дюк". Уж куда, казалось бы, "заграничнее" заглавие! Но, читая рассказ, мы, быть может, с удивлением обнаружим, что имена в нем совсем не иностранные, а условные, придуманные автором, что Зурбаган - тоже не за семью морями...

Какое же это, скажите, иностранное имя - Куркуль? Им назван в рассказе матрос, трусливо бежавший с борта ненадежной "Марианны". "Куркуль" - по-украински "кулак, богатей", и ничего более. Столь же "иностранно" имя другого матроса "Марианны" - Бенц. Писатель заимствовал это словцо из одесского жаргона. И Бенц полностью оправдывает свое прозвище: он нахал, самочинно вселившийся в капитанскую каюту, скандалист, ругатель. У имени Дюка тоже одесское происхождение. Статуя дюка (то есть герцога) Ришелье, одного из "отцов" старой Одессы, стоит на площади города. Одесситы называют эту статую просто Дюком. О запомнившемся ему "памятнике Дюка" Грин говорит в своей автобиографии. Кроме того, имя героя рассказа выбрано, наверно, еще и по звукоподражательному признаку: "дзюк", "грюк", - что вполне гармонирует с шумливым характером капитана.

А зачем, спрашивают иногда, Грин эти имена придумывал? Ведь в его произведениях подчас лишь имена персонажей да названия гаваней звучат экзотически. Замени имена, скажи, что действие происходит не в Зурбагане, а предположим, в Одессе, и что изменится в содержании того же "Капитана Дюка"? Но попробуйте, замените... Капитана Дюка назовите "просто" Дюковым. Общину Голубых Братьев, куда заманивают бравого капитана лукавые святоши, переделайте в сектантскую общину. Тем паче, что в тексте есть даже прямое указание на это. "Сбежал капитан от нас. Ушел к сектантам, к Братьям Голубым этим, чтобы позеленели они!" - объясняет кок Сигби положение дела портовому мудрецу Морскому Тряпичнику. Кока Сигби, божественно жарящего бифштексы с испанским луком, переименуйте в Семена, Морского Тряпичника - в отставного шкипера Максимыча. Голубого Брата Варнаву обратите в пресвитера Варлаама... Проделав эту нехитрую операцию, вы почувствуете, что выкачали из рассказа воздух. А заодно лишили рассказ его современного звучания. Писатель, конечно, не без умысла наделил продувного духовного пастыря Голубых Братьев столь редкостным именем - Варнава. Сейчас оно выглядит только непривычно, "экзотически", а тогда, когда рассказ печатался в "Современном мире" (1915), имя это имело злободневный смысл. Тобольский архиепископ Варнава, сосланный синодом за всякого рода уголовные деяния, с помощью всесильного временщика Распутина появился в Петрограде и вошел в окружение "святого старца". Эта весьма характерная для того времени скандальная история попала в газеты, поп Варнава стал знаменитым. Его "знаменитым" именем автор и пометил шельму из Голубых Братьев.

Имена у Грина играют самые различные роли. Нередко они служат характеристиками персонажей, таят в себе острый современный намек, порой указывают на время или реальные обстоятельства действия. Но чаще всего эти придуманные писателем имена, как и названия городов ("мои города" - подчеркивая, писал о них Грин), обозначают лишь то, что действие в гриновских произведениях происходит в мире воображения, где все по-своему, где самое странное выглядит обычно и естественно.

Что такое, например, "эстамп"? Оттиск, снимок с гравюры, и только. Но в гриновском рассказе "Корабли в Лиссе" фигурирует капитан Роберт Эстамп, в романе "Золотая цепь" действует другой персонаж, тоже называющийся Эстампом. В "Блистающем мире" выводится актерская пара, кокетливые старички, супруги... Пунктир. Когда-то давно ходила уличная песенка с залихватским припевом: "Чим-чара-чара-ра!" Из этого припева писатель составил фамилию и наградил ею одного из малосимпатичных персонажей. И она тоже звучит совсем на "заграничный" лад. Среди этих якобы иностранных персонажей вдруг появится действующее лицо с чисто русским именем, например, слуга, называемый точно так, как в чеховском "Вишневом саде", - Фирсом. Фирс в "Трагедии плоскогорья Суан", Фирс в романе "Дорога никуда". Это Фирс с изумлением рассказывает о Тиррее, главном герое романа:

"- Он мне сказал на днях: "Фирс, вы поймали луну?" В ведре с водой, понимаете, отражалась луна, так он просил, чтобы я не выплеснул ее на цветы. Заметьте, не пьян, нет..."

А подружка Фирса, которой он это рассказывает, служанка гостиницы "Суша и море", зовется на ложноклассический высокопарный лад Петронией.

Тонкой лукавинкой, изрядной долей литературной шутки, веселой мистификации сдобрены произведения писателя. И не заметить этой гриновской иронии могли только очень скучные люди, из тех, кто некогда требовал запретить сказки на том основании, что в них наличествуют мистические существа вроде черта и добрых волшебников. Судя по его книгам, Грин верил в сказки и чудеса, верил в добрых волшебников, владеющих заветным секретом счастья, и, очевидно, поэтому критики приписывали писателю "склонность к мистическому", о чем, как уже о бесспорном факте, сообщалось даже в энциклопедиях.

Творчество Грина сложного состава; реальное и фантастическое, бытовое и сказочное замешаны в нем круто. Даже в таком прозрачном, нежнейше-лирическом произведении, как феерия "Алые паруса", где, кажется, каждое "прозаическое" слово должно бы резать слух, появляются явно буффонные персонажи, наподобие проворного матроса Летика (от глагола с частицей "лети-ка!"), который говорит книжно, иногда даже в рифму: "Ночь тиха, прекрасна водка, трепещите, осетры, хлопнись в обморок, селедка, - удит Летика с горы!" - и пишет в стиле чеховской "Жалобной книги":

"Означенная особа приходила два раза: за водой раз, за щепками для плиты два. По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего не увидел по причине занавески".

Курьезно, что "означенной особой" Летика именует героиню феерии, сказочно прелестную девушку с музыкальным именем Ассоль.

Персонажи, названные Куркулями, Чинчарами, Летиками, действуют в произведениях писателя рядом с героями, от чьих имен веет легендами о Летучем Голландце и Принцессе Грезе, старинными фолиантами о морских походах и сражениях. "Я люблю книги, люблю держать их в руках, пробегая заглавия, которые звучат как голос за таинственным входом..." Эти слова, вложенные в уста Томаса Гарвея, героя романа "Бегущая по волнам", Грин писал о себе. Он любил книги и страстно, самозабвенно читал книги о море. Он был способен сутками, без сна, штудировать редкие издания с описаниями морских путешествий, изучал научные трактаты по мореходству, всякого рода пособия и справочники, касающиеся кораблевождения, долгими часами просиживал над картами и лоциями.

По воспоминаниям писателя, первой книгой, которую он увидел, было детское издание "Путешествий Гулливера". По этой книге он учился читать, и первое слово, какое он сложил из букв, было: "мо-ре"! И море в нем осталось навсегда.

Рассказывают, что комната в маленьком глинобитном домике на окраинной улице Старого Крыма, где Грин прожил свои последние годы, была лишена всяких украшений. Стол, стулья да белые, ослепительно сияющие на южном солнце стены. Ни ковров на них, ни картин. Только над кроватью, на которой лежал смертельно больной писатель, перед его глазами висел у притолоки потемневший от времени, изъеденный солью обломок корабля. Грин сам прибил к стене этот обломок парусника - голову деревянной статуи, что подпирает бушприт, разрезающий волны...

Первая книга, прочитанная в детстве, обычно помнится долго, если не всю жизнь. А в руки мальчика, наделенного пылким воображением, попала такая книга, которая вот уже третье столетие поражает читателей необыкновенностью содержания. Тех "некоторых отдаленных стран", где претерпевает невероятные приключения Лемюэль Гулливер, "сначала хирург, а потом капитан нескольких кораблей", не существовало на свете. Не было ни Лилипутии, ни Бробдингнега, страны великанов, ни Лапуты, повисшей в воздухе... Это страны воображения. Они открыты писателем Джонатаном Свифтом, изобретены, вымышлены им. И, однако, его "Путешествия Гулливера" не просто выдумка. События и персонажи этой фантастической книги носят на себе реальные приметы жизни Англии XVIII века.

Литература знает немало книг, герои которых действуют в причудливых странах воображения, от "Гаргантюа и Пантагрюэля" Ф. Рабле до "Швамбрании" Л. Кассиля, написанной уже по гриновским следам. Разные это страны. Но общее у них то, что они отнюдь не плод чистой фантазии, выросший на пустом месте.

Тех проливов, бухт и гаваней, которые изображаются в книгах Грина, не отыщешь на самых подробных картах. Не отмечены на них ни шумный Гель-Гью, сияющий маскарадными огнями, с гигантской мраморной фигурой "Бегущей по волнам" на главной площади, ни провинциальный Лисс с его двумя гостиницами "Колючая подушка" и "Унеси горе". Нет этих портов на морях ни северного, ни южного полушарий. Они придуманы писателем, воображены им.

И все же неправ был критик "Русского богатства", уверявший в своей рецензии читателей, будто Грин, подобно Эдгару По, охотно дает своим рассказам ирреальную обстановку, вне времени и пространства... Время и пространство угадываются во многих произведениях писателя довольно точно. Реальную обстановку дают им его отчетливые и скрупулезные описания осязаемого, предметного мира. Вот прочтешь такое, например, описание Лисса:

"... Город возник на обрывках скал и холмов, соединенных лестницами, мостами и винтообразными узенькими тропинками. Все это завалено сплошной густой тропической зеленью, в веерообразной тени которой блестят детские, пламенные глаза женщин.

Желтый камень, синяя тень, живописные трещины стен; где-нибудь на бугрообразном дворе - огромная лодка, чинимая босоногим, трубку покуривающим нелюдимом; пение вдали и его эхо в овраге; рынок на сваях, под тентами и огромными зонтиками; блеск оружия, яркое платье, аромат цветов и зелени, рождающий глухую тоску - о влюбленности и свиданиях; гавань - грязная как молодой трубочист; свитки парусов, их сон и крылатое утро, зеленая вода, скалы, даль океана; ночью - магнетический пожар звезд, лодки со смеющимися голосами - вот Лисс".

Прочтешь эту сияющую красками страницу - и тебе почудится, что ты уже видел Лисс. Грин умел писать так, что все, даже самое фантастическое, самое сказочное, становилось в его произведениях непререкаемым фактом. Но на сей раз дело не только в этом. Тебе ведь кажется, что ты Лисс видел еще до того, как прочел о нем у Грина. Видел этот город, чьи улицы разбросаны по холмам и скалам, соединенным лестницами и винтообразными узенькими тропинками, видел дома из желтого камня - ракушечника, синюю тень, трещины на стенах, босоногого рыбака с трубкой, чинящего лодку на бугрообразном дворе... Словом, видел все, о чем пишет Грин, причем видел в натуре, а не в книге...

И это недалеко от истины, потому что Лисс в какой-то мере действительно списан с натуры. Вспоминая о Севастополе, куда забросила писателя его скитальческая судьба в 1903 году, Грин пишет в своей "Автобиографической повести", что тогда "стояла прекрасная, задумчиво-яркая осень, полная запаха морской волны и нагретого камня... Я побывал на Историческом бульваре, Малаховом кургане, на особенно интересном севастопольском рынке, где в остром углу набережной торчат латинские паруса, и на возвышенной середине города, где тихие улицы поросли зеленой травой. Впоследствии некоторые оттенки Севастополя вошли в мои города: Лисс, Зурбаган, Гель-Гью и Гертон".

Гертон - место действия романа "Дорога никуда" (1929). Несмотря на "иноземность" и причудливость фабулы, в романе явственно проступают его вполне реальные и даже порою автобиографические корни. Грин, как и герой его "Дороги никуда" Тиррей Давенант, томился в тюрьме. Грину друзья тоже пытались устроить побег. Даже бакалейная лавка напротив тюрьмы, на углу, откуда ведут подкоп друзья Давенанта, и та на самом деле существовала в Севастополе. О ней упоминает писатель в "Автобиографической повести", он видел эту лавчонку из окна своей тюремной камеры.

"Некоторые оттенки Севастополя", как и оттенки старой Одессы, Ялты, Феодосии, вошли не только в пейзажи гриновских городов, они вошли в сюжеты его произведений и в образы его романтических героев - меднолицых моряков, просоленных морем и ветром рыбаков, ремесленников, портового люда... Как бы далеко ни улетал писатель на крыльях фантазии, его книги "полны непокидающей родины".

Его художественное воображение питала жизнь, реальная действительность, и потому совершенно неверно представление о нем как о некоем "чистом" романтике, брезгливо сторонящемся житейской прозы. Между тем именно такое представление о Грине подчас навязывается читателям. Даже К. Паустовский, автор исполненной глубокой любви к Грину повести "Черное море" и превосходных статей о писателе, и тот порой склоняется к этой холодной легенде о Грине. В своем предисловии к однотомнику его произведений (1956) Паустовский пишет:

"... Недоверие к действительности осталось у него на всю жизнь. Он всегда пытался уйти от нее, считая, что лучше жить неуловимыми снами, чем "дрянью и мусором" каждого дня".

Но, читая Грина, трудно с этим согласиться. "Неуловимых снов" в его произведениях вообще не замечается, он был писатель вполне земной и к декадентским "снам" и "откровениям" относился по большей части скептически. А что до "дряни и мусора каждого дня", то все лучшие произведения Грина, каждая их страница для того и писались, чтобы "дрянь и мусор" вымести из жизни человеческой, чтобы сказать своим читателям: все высокое и прекрасное, все, что порою кажется несбыточным, "по-существу так же сбыточно и возможно, как загородная прогулка. Я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать чудеса своими руками..."

Эти строки из "Алых парусов". Они задумывались в 1917-1918 годах, в те дни, когда люди "своими руками" творили чудеса революционного переустройства жизни. В "Алых парусах", этой по-юношески трепетной поэме о любви, нет и намека на "недоверие к действительности". Своей феерией, так знаменательно для тех дней названной, Грин откликался на события, бурлящие за окном.

Откликался он по-своему, книгой по-гриновски "странной", написанной страстно и искренне, книгой, в которой сказка об алых парусах, лелеемая в душе девушки Ассоль из рыбацкого поселка, этой знакомой нам с детства Золушки, принцессы мечты, становится явью, былью. Былью, которая сама похожа на сказку.

Сказкой перед Грином раскрывалась революция. В своем рассказе в стихах "Фабрика Дрозда и Жаворонка", напечатанном в январе 1919 года в журнале "Пламя" (его редактировал А. В. Луначарский), писатель изображал фабрику будущего, утопающую в зелени тополей, с цветниками роз на фабричном дворе, журчащими фонтанами, плещущим бассейном. А цех на этой фабрике - большая зала,

Круглый свод из хрусталя
В рамках белого металла,
Солнце яркое деля
Разноцветными снопами,
Льет их жар на медь и сталь,
Всюду видимые вами,
Как сквозь желтую вуаль.

Герою рассказа, петроградскому рабочему Якову Дрозду, пригрезилась такая фабрика, где все, как в сказке, где все - от ременного шкива и стен до мотора и машины - сделано "ювелирно и красиво", чтоб "машинная работа с счастьем зрения слилась"... Сейчас, в пору успехов производственной эстетики, то, о чем писал Грин, не диво. А тогда? Кто мог вообразить себе такое в суровом девятнадцатом году? Мечтатель.

Приходит пора вдохновенного труда. Никогда не писал Грин так легко и уверенно и так много, как в эти годы. Феерия "Алые паруса", стихи, рассказы, первый роман, озаглавленный так значительно - "Блистающий мир"... Над ним писатель работал одновременно с другим произведением, тоже новым ему по форме, "Повестью о лейтенанте Шмидте". Рукопись этой повести, к сожалению, утеряна, но отрывок из нее (точнее, ее краткий конспект), напечатанный в 1924 году в московской газете "На вахте", дает представление о ее жанре: это был публицистический очерк о жизни "романтика революции", о восстании "Очакова".

Весьма вероятно, что Грин, тогда только что выпущенный из севастопольской тюрьмы, был свидетелем событий, видел Шмидта. Этому особенно хочется верить, когда читаешь "Блистающий мир". Есть что-то шмидтовское в пафосе трагической судьбы летающего человека Друда.

Роман "Блистающий мир", напечатанный в 1923 году в журнале "Красная Нива", удивил тогда не только читателей, но и литераторов необычностью фабулы, поразительной даже для Грина смелостью художественной выдумки. В своих воспоминаниях о писателе Юрий Олеша приводит очень любопытную характеристику этого романа, данную самим автором.

"Когда я выразил Грину свое восхищение по поводу того, - пишет Олеша, - какая поистине превосходная тема для фантастического романа пришла ему в голову (летающий человек!), он почти оскорбился.

- Как это для фантастического романа? Это символический роман, а не фантастический! Это вовсе не человек летает, это парение духа!"

То, что изображает Грин в "Блистающем мире", действительно выходит за рамки обычного фантастического произведения. Ведь там люди обычно летают с помощью каких-либо приспособлений, механических крыльев, шаров, хитроумных приборов, а вот чтобы человек полетел без всего, как стоит (так дети летают во сне!), чтобы было это его даром, его естественной способностью, - таких пределов авторы фантастических романов не достигают. Им этого и не нужно, потому что это уже другая область, область символов, иносказаний, аллегорий.

"Блистающий мир" - роман о летающем человеке Друде, его приключениях и трагической гибели - произведение аллегорическое и вместе с тем удивительно конкретное в своих социальных приметах. И суть дела здесь уже не в том, что у Грина была превосходная способность рисовать самое возвышенное, необыкновенное в обстоятельствах обычных, бытовых, "приземленных". Суть в ином. Лисс и Сан-Риоль, эти придуманные Грином сияющие солнцем гавани, где живут чудаковатые, влюбленные в родное море капитаны Дюки и бесстрашные Битт-Бои, приносящие людям счастье, поворачиваются перед читателями своей другой, неожиданно новой стороной. В романе обнаруживается, что не только Дюки, и Битт-Бои, и девушки предместий, нежные Режи, "королевы ресниц", населяют Лисс. В нем обитает и человек без души, министр Дауговет, который тут же, в цирке, приказывает убить летающего человека: "Теперь же. Без колебания". И сыщики, как бульдоги, бросаются на Человека Двойной Звезды (так называют Друда в цирке). Оказывается, что в Лиссе есть тюрьмы, тайные казематы, чугуннолицые полицейские. А на главной улице Лисса, в роскошном особняке, притаилась красавица Руна. Она поначалу пытается очаровать, обворожить летающего человека, приручить его и заставить служить своим миллионам. Но когда Друд бросает ей в лицо резкое и холодное: "Нет!", - она замышляет то же, что и министр: убить! Ее люди, как охотники зверя, выслеживают Друда. И вот лежит он с размозженной головой на пыльной мостовой города. Люди, правящие Лиссом, убивают летающего человека, убивают мечту, "парение духа".

Так некогда идиллический Лисс, этот блистающий солнечными красками мир, оборачивается в романе перед читателями своей черной, капиталистической изнанкой. Если "Блистающий мир", как говорил Грин, - роман символический, то его символика насквозь социальна, и это аллегорический социальный роман.

Интересно, что гриновский сюжет о летающем человеке использовали и другие авторы. У чешского писателя Карела Чапека есть рассказ "Человек, который умел летать". Его герой, страстный спортсмен Томшик, так же, как и Друд, нечаянно, внезапно обнаружил в себе способность летать, и его тоже отучают от полетов, но несколько иными, невинными способами. Его заставляют летать "по правилам", правильно приседая да правильно разбегаясь, и крылатый Томшик летать разучивается.

Закончив роман "Блистающий мир", Грин весной 1923 года едет в Крым, к морю, бродит по знакомым местам, живет в Севастополе, Балаклаве, Ялте, а в мае 1924 года поселяется в Феодосии - "городе акварельных тонов". В ноябре 1930 года, уже больной, Грин переезжает в Старый Крым, который он любил за его великую тишину, за безбрежие садов и леса, за то, что стоит он на горе, откуда видно море. Тут Грин заканчивал "Автобиографическую повесть", писал рассказы... 8 июля 1932 года писатель умер.

Крымский период творчества Грина примечателен не только тем, что он стал как бы "болдинской осенью" писателя, что в эту пору он создал, вероятно, не менее половины всего им написанного. В произведениях 1924-1932 годов стала яснее, отчетливее их социальная направленность, их связь с жизнью. Черноморские впечатления этих да и ранних лет, разбуженные воспоминаниями о местах давних странствий, вливались в гриновские книги. Вся вторая часть романа "Дорога никуда", где действие происходит в Гертоне, как мы уже знаем, написана по севастопольским впечатлениям. Во многом автобиографичен и шестнадцатилетний юнга Санди, герой "Золотой цепи".

Сюжет "Золотой цепи" кое в чем напоминает "Золотого жука" Эдгара По. В обоих этих произведениях повествуется о пиратских кладах, о найденных несметных богатствах. Но в "Золотом жуке" клад обещает благополучие, сулит довольство и счастье, которое наконец обретут Вильям Легран и его друзья, а в гриновском романе клад приносит людям горе, тянет за собой преступления и смерть. Совсем не напрасно Грин придает кладу гиперболизированный, символический вид: нищий бродяга Ганувер выволакивает на берег со дна морского чудовищную многопудовую золотую цепь.

Золото для нищих духом... Ни за какие блага мира не купить "счастливчику" простых сердец Санди и Молли, для "золотой пыли" они неуязвимы. Чистыми и светлыми проходят они через все соблазны, все лабиринты таинственного Дворца Золотой цепи.

Символичен и другой, самый популярный роман Грина, его "Бегущая по волнам". Сказочный Гель-Гью, сияющий маскарадными огнями, тоже поворачивается перед читателями своей неприглядной, будничной подкладкой. Статую "Бегущей по волнам", которая высится на центральной площади, венчая народный карнавал, хотят разрушить люди, "способные укусить камень", - фабрикант и заводчик, с толстыми сигарами в зубах. Прелестная Биче, та, что кажется Томасу Гарвею живым воплощением легендарной девы, бегущей по волнам, сникает и гаснет при первом соприкосновении с тайной воображения. "Я не стучусь в наглухо закрытую дверь", - со снисходительной улыбкой говорит Биче. Той дерзкой душой, что не боится "ступить ногой на бездну", оказывается не Биче, а простая девушка с корабля - Дэзи. Это Дэзи зовет и слышит в конце романа призывный голос "Бегущей по волнам":

"- Добрый вечер! Добрый вечер, друзья! Не скучно ли на темной дороге? Я тороплюсь, я бегу..."

Горький говорил, что в рамки аллегории можно уложить темы самые значительные; пафос и сатира, лирика и эпос - все ей подвластно. Аллегорические р??маны Грина ??ому прямое доказательство.

Не все, что написал Грин, равноценно. Даже такие его вещи, как "Остров Рено" или "Пролив бурь", наиболее известные в ??ореволюционную пору, кажутся сейчас "чужими" в творчестве писателя. Ведь Грин в них ближе всего к кумиру своей горькой юности Эдгару По, к его романтике отчаяния, гибельной судьбы человека, как в рассказах типа "Карантин" или "Третий этаж" он ближе всего к Леониду Андрееву.

Но не от нелюдимого "Острова Рено", а от таких блистательных, жизнелюбивых вещей, как "Капитан Дюк", "Возвращенный ад", "Сто верст по реке", шла прямая дорога к "Кораблям в Лиссе" и "Алым парусам". И пусть мечта бравого Дюка, этого морского Фальстафа, не перелетает за борт надежной "Марианны", она сродни крылатой мечте Друда. Они люди одного сплава, одной мечты, мечты на всю жизнь.

Иногда мечта гриновских героев, по слову Писарева, "может хватать совершенно в сторону". И тогда появляются в произведениях писателя строки и страницы, которые звучат, как фальшивая нота в ясной и чистой мелодии. К примеру, в "Алых парусах" вслед за уже знакомыми нам прекрасными словами о том, что чудеса надо делать своими руками, герой феерии говорит так:

"Когда начальник тюрьмы сам выпус??и?? заключенного, когда миллиардер подарит пис???? виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть раз прид????жит лошадь ради другого коня, которому не везет, - тогда все поймут, как это приятно, как это невыразимо чудесно"...

Мечтания об идиллических начальниках тюрем и миллиардерах, по доброй воле отдающих писцам свои виллы и сейфы, относятся к разряду подлинно несбыточного. Однако эти иллюзии были у Грина стойки. Он сам не раз писал рассказы о сентиментальных начальниках тюрем и растроганных ворах, а кое-какие черты добродетельного обладателя чековой книжки сейчас легко обнаружить даже у Грэя из "Алых парусов" или Тома??а Гарвея из "Бегущей по волнам".

К счастью, эти иллюзии не определяют основного нап??авлени?? творчества писателя. Сюжеты его книг ведут люди действия, те, которые "видят в своей мечте святу?? и великую истину" и ради нее идут на ??ерзновенные свершения. Презирающий смерть лоцман Битт-Бой, исполненная неугасимой веры в мечту Ассоль, верный Санди и неподкупная Молли в "Золотой цепи", мужественный Тиррей Давенант, вступивший в неравную борьбу с сильными мира сего в "Дороге никуда", бесстрашная Дэзи в "Бегущей по волнам", Тави в "Блистающем мире", поверившая в невозможное, - в этих образах олицетворено основное содержание, социальный пафос гр??новских книг, одухотворенных высокой романтико?? меч??ы, ??акой мечты, о какой говорил Писарев, что ее "можно сравнить с глотком хорошего вина, которое бодрит и подкрепляе?? человека"...

x x x

На гористом старокрымском кладбище, под сенью старой дикой сливы, лежит тяжелая гранитная плита. У плиты скамья, цветы. На эту могилу приходят писатели, приезжают читатели из дальних мест. Те чувства, которые владеют ими, на наш взгляд, хорошо выразил один из почитателей Грина, юноша-студент, в своих безыскусственных и душевно написанных стихах:

Мне встречи с ним судьба не подарила,
И лишь недавно поздние цветы
Я положил на узкую могилу
Прославленного рыцаря мечты.
Но с детских лет, с тех пор,
когда впервые
Я в мир чудес, им созданных, проник,
Идут со мною рядом, как живые,
Веселые герои его книг.
Они живут в равнинах Зурбагана,
Где молодая щедрая земля
Распахнута ветрам и ураганам,
Как палуба большого корабля.

Мысли этого стихотворения точны. "Рыцарем мечты" входит Грин в сознание своих читателей, и лучшие его книги являются неотъемлемой частицей ??ашей многообразной советской литературы.

В. Вихров

Примечание:

1) Один из критиков не так давно "догадался", что писатель укоротил свою фамилию для того, чтобы она звучала на "заграничный" лад. Грин объяснял происхождение своего псевдонима по-другому. "Грин" - так коротко окликали ребята Гриневского в школе. "Грин-блин" - была одна из его детских кличек.

Именем "А. С. Грин" подписывал писатель и ранние свои рассказы, написанные в бытовой, реалистической манере. В них действие происходит не в романтических Зурбагане или Лиссе, появившихся в произведениях Грина позже, а в Киеве, Петербурге, Пензе, на Урале.

Литературный псевдоним был необходим писателю. Появись в печати подлинная фамилия, его сразу же водворили бы в места не столь отдаленные. Высланный в мае 1906 года в г. Туринск, Тобольской губернии, на четыре года, "поднадзорный Александр Гриневский" 11 июня 1906 года бежал из ссылки и жил в Петербурге по чужому паспорту.

Человек из Зурбагана

Н.Горюнов

Расул Гамзатов просил лирического убежища в диковинной стране Гринландии...

"В мире много стран, но самая мирная, самая прекрасная страна - это Гринландия. Прошу мне - горцу и певцу Дагестана - предоставить лирическое убежище в этой стране. Это тот случай, когда я ищу другую страну, не теряя, а еще больше приобретая свою родину. Желаю процветания и нового прозрения создателям Гринландии".

Расул ГАМЗАТОВ.

Историки, литературные критики, искусствоведы пытаются объяснить любопытный феномен: резко возросший интерес к творчеству известного советского писателя-романтика Александра Грина. За последние 10 лет вышли в свет 3 собрания его сочинений. Тиражом в сотни тысяч экземпляров издаются сегодня они в Японии, Франции, ФРГ. Интерес к Грину громаден. Нарасхват идут его романы "Золотая цепь", "Бегущая по волнам", "Дорога никуда", феерия "Алые паруса". Музей Грина в Феодосии посещают четверть миллиона людей за год. Всем хочется прикоснуться к миру гриновских грез, глотнуть воздуха вольных странствий. Мечта и фантазии Александра Грина зовут романтиков в море, небо, космос. И это - на века!.. На днях мы вновь побывали в Феодосии, чтобы оттуда отправиться в Гринландию...

Тихий мечтатель из Феодоси.

Феодосия хранит для потомков картины Айвазовского, стихи и акварели Волошина. Хранит она и дом Грина. Он все тот же: уютный, свежевыбеленный одноэтажный особняк, в котором когда-то жил греческий консул в Феодосии. 31 год назад в этом доме, где около пяти лет жил и творил Александр Грин, был открыт литературный мемориальный музей писателя. Здесь все пропитано морской романтикой: комнаты-каюты, большой корабельный компас, секстант, подзорная труба, морские карты, маячные фонари. Именно так представлял себе музей Грина известный московский художник-архитектор Савва Бродский, который вложил душу в оформление дома писателя. Позже к этой увлекательной работе подключился и его сын - 14-летний Александр, вместе с молодым художником Ильей Уткиным. Саша рисовал с отцом знаменитую карту Гринландии, устанавливал барельеф.

Безудержный мечтатель и фантазер Александр Грин прожил в общем-то короткую (52 года всего) и трудную жизнь. Диву даешься: откуда в его книгах столько света, тепла и доброты. Родился Грин в 1880 году в Вятке, и им рано овладела мечта о морских путешествиях. В 16 лет Грин уезжает в Одессу. Однако никак не удавалось найти работу. Лишь через год он устроился матросом на корабль и побывал в Ялте, Феодосии, Севастополе, Александрии. Но гордый и независимый матрос Грин чем-то не устроил капитана судна, и тот списал юношу на берег. Пришлось возвращаться в Вятку. Потом были Каспий, Урал, безработица, голод. Это были гриновские университеты...

В 1919 году Грин был призван в Красную Армию. Вскоре, тяжело заболев, обращается к Горькому. Благодаря Алексею Максимовичу Грин возвращается к жизни: он получает квартиру в доме, где жили Шагинян, Тихонов, Форш.

В 1924 году Грин окончательно принимает решение поселиться в Крыму, выбирает Феодосию. Здесь он пишет, пожалуй, самое пронзительное, поэтически тонкое произведение "Бегущая по волнам". В одном из писем он говорит так: "Я пишу о бурях, кораблях, любви... судьбе, тайных путях судьбы и смысле случая..." В Феодосии он пишет роман "Золотая цепь" - книгу о поиске истины, а также роман "Дорога никуда", повествующий о тайнах человеческой души.

Писатель полюбил восточный Крым, много путешествует: Карадаг, Судак, мыс Меганом. Летом 1929 года впервые побывал в Старом Крыму, тихий, провинциальный городок пленил его. Будучи неизлечимо больным (рак желудка), в 1930 году Грин переезжает в Старый Крым, покупает крохотный домик под черепицей. Но судьба отмерила ему после этого только два года жизни: в июле 1932 года он тихо умирает. В последние дни Грин был необыкновенно задумчив. Как знать, может, он в мыслях побывал в выдуманных им городах Зурбагане, Лиссе, Гель-Гью... Похоронен писатель-романтик на местном кладбище. Скромная могила украшена бронзовой фигуркой Фрези Грант - его героини, той, что бежит по волнам, спешит на помощь попавшим в беду...

Чем же манят нас произведения Александра Грина?

Итак, чем же можно объяснить настоящий гриновский бум сегодня? Одним из объяснений, думается, является тот факт, что люди, столкнувшись с резким падением моральных устоев в современном обществе, с черствостью, если не сказать жестокостью, в человеческих отношениях, ищут отдушину в гриновских книгах, где царят доброта, великодушие, любовь. По словам старшего научного сотрудника Дома-музея Грина в Феодосии Людмилы Варламовой, ее поражает, с какой охотой и с каким интересом читают Грина молодые люди. "Они чувствуют писателя глубже, чем мы в свое время", - убеждена Людмила Максимовна.

Книги Александра Грина будят воображение, населяют вашу душу искренними романтическими героями, с которыми можно поделиться самым сокровенным. Эти герои не оставят, не предадут.

О глубоко лирическом, поэтическом настроении самого Грина, которое не покидало его практически до последних дней жизни, ярко говорят написанные им строки:

"Я стою, как в цветах и волнах, а над головой птичья стая... Если есть сейчас подлинно счастливый человек, так это я самый и есть..."

Константин Паустовский в статье "Жизнь Александра Грина" писал: "Грин населил свои книги племенем смелых, простодушных, как дети, гордых, самоотверженных и добрых людей. Эти цельные, привлекательные люди окружены свежим, благоухающим воздухом гриновской природы, совершенно реальной, берущей за сердце своим очарованием. Мир, в котором живут герои Грина, может показаться нереальным только человеку, нищему духом. Тот, кто испытал легкое головокружение от первого же глотка соленого и теплого воздуха морских побережий, сразу почувствует подлинность гриновского пейзажа, широкое дыхание гриновских стран..."

Литературные способности Александра Грина первым заметил его близкий друг Николай Быховский. Прочитав составленную Александром революционную прокламацию, Быховский воскликнул: "А знаешь, Гриневский, из тебя мог бы писатель выйти!". Уже позже Грин рассказывал друзьям: "Это было как откровение, как первая, шквалом налетевшая любовь. Я затрепетал от этих слов, поняв, что это то единственное, что сделало бы меня счастливым, то единственное, к чему, не зная, должно быть, с детства, стремилось мое существо. Зерно пало в душу и стало расти. Я нашел свое место в жизни".

Первым романтическим произведением Грина считается рассказ "Остров Рено". В двух словах сюжет его таков. Матрос по имени Тарт бежит с корабля на необитаемый остров. Его душа требовала свободы, покоя и красоты природы. Тарт мысленно касается рукой скалистых вершин. Необъяснимый, стремительный восторг наполняет его душу. Он оказывается в маленьком раю дикого острова. Он счастлив...

Самое знаменитое произведение Грина - это, без сомнения, "Алые паруса". Это удивительная повесть. Она о радости, красоте, смысле жизни. Устами капитана Грея писатель говорит: "Я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Иногда для человека главное - получить дражайший пятак. Легко дать этот пятак, но когда душа таит зерно пламенного растения - чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя". Не эту ли новую душу открывает молодежь сегодня, погружаясь в мир гриновских грез?..

"Гриновский квартал"

В начале 80-х годов в Феодосии родился так называемый "Гриновский квартал", когда на стене Дома-музея появилось живописно-скульптурное панно "Бригантина". Изображен бушприт вплывающего в город сказочного корабля, который несет с собой сказочную мечту, праздник, счастье. Музей благодаря стараниям и усилиям Александра Бродского и Ильи Уткина сказочно преобразился. Центр экспозиции - сферическое изображение города Зурбагана. Потрясает полная иллюзия городских улиц, поднимающихся куда-то ввысь. Туда, где единственная, сказочная страна Гринландия. Это та страна, где учат мечтать и любить, стремиться к счастью...

Вот уже много лет 23 августа - на день рождения Александра Грина - в Феодосию в "Гриновский квартал" со всех концов бывшего Союза съезжаются почитатели таланта писателя, да и просто люди с романтической натурой. Они собираются в феодосийском доме Грина, затем отправляются в Старый Крым, чтобы там поднять на одном из холмов Алый парус - символ надежды, любви, жизнелюбия.

Каждый имеет возможность прикоснуться к уникальному экспонату - роману Грина "Блистающий мир", побывавшему в космосе на борту орбитальной станции.

Наш рассказ об удивительном человеке, жившем в сказочном городе Зурбагане, о писателе, подарившем человечеству самобытные пронзительно добрые книги, о Доме-музее Александра Грина, который трепетно лелеют и берегут в Феодосии, хочется завершить словами самого Грина: "Знаю, что мое настоящее будет всегда звучать в сердцах людей".

Игра в произведениях Грина «Алые паруса» и «Бегущая по волнам»

А.Жуков

Научный руководитель: Куянцева Елена Александровна, педагог дополнительного образования

г. Нальчик

1. Введение:

Александр Грин… Фигура сложная, загадочная, противоречивая и до сих пор до конца не исследованная. Человек, проживший сложную жизнь, кем только ни был он: переписчиком, чертёжником, переплётчиком, матросом, работал на нефтяных промыслах в Баку, занимался подпольной работой с эсерами, разочаровался в революции 1905 года, с восторгом принял февральскую и не принял октябрьскую революции, был на фронте и, наконец, определился как писатель.

Творчество А. Грина – это своеобразная пограничная полоса между романтизмом и реализмом. Поэтому долго в литературоведении существовали две противоположные точки зрения: первая – Грин – реалист, вторая – Грин – романтик. В чём только не обвиняли писателя: в бегстве от действительности, в стремлении заслониться от неё вымыслами, в пессимизме и отчаянии. Все эти обвинения вызывают сейчас двойственное чувство: во-первых, ясно их несоответствие творчеству Грина и самой личности писателя, но что-то не даёт нам возможность отмахиваться от этих высказываний, - может быть представление о «конфликтности» отношений гриновской прозы и реального мира.

Литературная судьба А. С. Грина сложна. Придя в русскую литературу в 1906 году и опубликовав за четверть века литературной работы свыше четырёхсот произведений, этот интересный художник никогда не пользовался расположением критики. До революции о нём писали мало и, за исключением нескольких статей, пренебрежительно, считая его подражателем западноевропейской развлекательной беллетристики. С первых же лет литературной работы Грина критика отмечает необычность, странность всего происходящего в его произведениях. Грина привлекает мир «гигантов и чародеев, герои его с именами, равно чуждыми всем народам на свете, живут и действуют в феерической обстановке, в которую читатель верит, хотя и понимает, что она вымышлена»1, - таков смысл одной из самых ранних статей о Грине. В дальнейшем все исследователи творчества писателя обвиняли его в «значительном умении рассказывать о странных и редких приключениях»2, о «невероятности обстановки и туманной обрисовке действующих лиц»3, в том, что именно это и создает Грину литературное имя, - когда он «выходит за пределы облюбованного, то перестает быть Грином и теряется в общей массе русских беллетристов»4.

В советской критической литературе 20-х годов необычайность гриновского мира получает прямо противоположную оценку, - господствует мнение, что «Грин все выдумывает, а его герои живут вне времени и пространства”5). В 30-е годы М. Шагинян, К. Зелинский, М. Левидов и другие попытались оценить наследие Грина серьезно и объективно. Уже у К. Зелинского встречается рассуждение о том, что Грин «изымает все явления и имена из близких нам земных связей и включает в искусственную систему, где люди и страны все «иностранны». Нельзя не удивляться этим точным попаданиям в ничто»6, заключает К. Зелинский. В дальнейшем упор делается на правдоподобие гриновских описаний, поразительную реальность деталей, сообщающую самым фантастическим его сюжетам подлинность действительности.

В 1939 году К. Паустовский скажет о Грине: «Когда он стал писателем, то представлял себе несуществующие страны, где происходило действие его рассказов, не как туманные пейзажи, а как хорошо изученные, сотни раз исхоженные места. Он мог бы нарисовать подробную карту этих мест, мог бы отметить каждый поворот в дороге и характер растительности, каждый изгиб реки и расположение домов…»7) В произведениях Грина отыскивали биографические мотивы и конкретные отзвуки современной ему эпохи; именно поэтому возникло предположение, что Грин «постепенно переходит к реализму и лишь преждевременная смерть помешала ему проявить себя в новом качестве»8.

С начала 40-50-х годов о творчестве А. С. Грина либо умалчивалось, либо оно подвергалось суровой критике9. Грина обвиняли в космополитизме. Со второй половины 50-х годов начали появляться многочисленные издания произведений Грина. В 1966 году вышло шеститомное собрание сочинений писателя, в котором читатель открыл нового для себя Грина – реалиста. Наметился поворот в изучении творчества писателя и в литературоведении. В настоящее время мало кто видит в А. Грине «сказочника странного» - исследователи все более стремятся раскрыть «тайную современность» его рассказов, повестей и романов, отыскивают фактическую основу его произведений, расшифровывают отдельные символы.

Некоторые критики стремились во что бы то ни стало связать творчество Грина с творчеством других писателей, другие ,не находя его произведениям подобающего места в литературе, поступили просто: поместили его в раздел авантюрно – фантастической литературы, назвав для ясности эпигоном.

Но после статьи В. М. Россельса в первом томе «Истории русской советской литературы»(1967), монографий В. Ковского «Романтический мир А. Грина»(1969), двух книг Л. Михайловой «Александр Грин. Жизнь, личность, творчество»(1972,1980), книги В. Харчева «Поэзия и проза Александра Грина»(1975), «Воспоминаний об Александре Грине»(1972) – уже никто не пытался представить Грина мечтателем, оторванным от действительности. Но и стремление сделать Грина реалистом на пользу писателю не пошло. Одна из наиболее удачных работ о творчестве Грина – книга В. В. Харчева «Поэзия и проза Александра Грина», Нижний Новгород,1975. Автор пытается вывести «чудо» из реальности; он показывает, что чудо произошло там, где, казалось бы, могло и не быть. Как Грэй вел свой корабль по морю случайностей, так и В. Харчев показывает нам реальное «море» эпохи войн и революций, ведет нас от рассказа к рассказу Грина, от события к событию жизни писателя. И мы становимся свидетелями того, как Грин «вступил в борьбу с самим собой – полубогемным, второсортным писателем, ремесленником из журнала «20 век», которому все равно, о чем писать… должен победить человек нравственного долга, сильный своей привязанностью к действительной мечте, страстный гуманист”10). Еще и сейчас в литературе о Грине можно встретить хорошо знакомые по прежним годам словосочетания. Так, в интересной, новой по самой постановке проблем статье В. Хрулева вдруг читаешь: «Независимость писателя от действительности… не позволила ему создать нечто большее, обладающее значительной общественной ценностью»11). В этой и других догадках и предположениях выражается неуверенность в значительности собственной темы писателя, в других же работах произведениям Грина придается несоответствующий их реальному содержанию социально-исторический смысл, как это видим в работе Л. Михайловой. 12)

Последние работы о творчестве Грина, такие как «Александр Степанович Грин, 1880-1980, методические рекомендации»(13), «Этико-эстетическая концепция человека и природы в творчестве А. Грина»(14), «Миры А. Грина»(15), «Туда, где тихо ослепительно»(16), а также статьи в газетах и журналах: «Комсомольская правда»(17), «Книжное обозрение»(18), «Неман»(19), «Литературная учеба»(20), «Наука и религия»(21), - посвящены религиозным мотивам в его творчестве. Исследователи творчества Грина обращали внимание на сочетание романтических и реалистических элементов его произведений, замечая карнавальное начало, но об игре не сказано ни слова. Хотя в наши дни некоторые категории поэтики, в том числе и игра, приобретают новое звучание.

Исследованию элементов игры посвящена данная работа, поэтому целями работы стали:

1) Выделить из категории игры разные уровни игры в повести «Алые паруса» и романе «Бегущая по волнам».

2) Составить таблицы по теме работы и описать их.

3) Сделать выводы о роли игры в «Алых парусах» и «Бегущей по волнам».

Игра в произведении Грина “Алые паруса.”

Здесь уместно, на наш взгляд, вспомнить слова Карла Юнга, утверждавшего: «Великое произведение искусства подобно сновидению, которое при всей своей наглядности не истолковывает себя само и никогда не имеет однозначного толкования»22). И ещё. Сократ считал игру “основной и единственною причиной всей явлений окружающего мира», а Платон сравнивал людей “с игрушками богов». «Игра – это свобода, импровизация, причины и следствия самые непредсказуемые. И в это же время игра имеет свои жесткие правила. С другой стороны, игра есть способ постижения жизни, причем такой, который должен снять её видимую тяжесть, придать всему происходящему смысл. Через игру, будь то ритуал, фарс или карнавал, человек приобщается к трансцендентальной истине. Игра – это космическое мировоззрение, выход из времени”23). В игре есть определённые типажи, роли, которые люди примеряют на себя, начиная с детства. Об этом вспоминаешь, читая «Алые паруса». Основываясь на том, что «мир – блистательная игра вселенских сил”24), стоит рассмотреть это произведение Грина. Для удобства работы нами были составлены таблицы по «Алым парусам» и «Бегущей по волнам»: таблицы состоят из цитат, в которых речь идёт об игре, и определения «игра чего?» Идея Платона, что «человек – это какая-то выдуманная игрушка Бога и по существу это стало наилучшим его назначением, а люди в большей своей части «куклы» и лишь немного причастны к истине»25) вспоминается при знакомстве с сюжетом романа. Из категории игры мы выделили такие уровни игры как игрушки, игра воображения, игра цвета. Причем, каждый из героев «Алых парусов» как бы ведёт свою партию в игре: Лонгрен делает игрушки, Ассоль продаёт их в лавке, Грэй играет в замке. По воле злых сил Ассоль осталась без матери, Лонгрен – без жены. Привыкнув жить в мире игрушек, отец и дочь часто обходятся без слов. «Больше чем ненависть, было в молчании»26, - или через понятие «игрушка» выражать свои мысли. Лонгрен стал «выше других», то есть видел глубже тех, кто в оскорбительных действиях лавочника усмотрел бы только признаки дурного характера.

Наблюдая жалкую сцену борьбы Меннерса с суровым океаном, матрос не испытывал мстительного удовлетворения. Насилие в прямом смысле слова не было местью вдовца, ослеплённого страданием. Если бы произошло убийство человека человеком, мстившим за жену, в деревне поняли бы Лонгрена, но он молчал и стоял неподвижный, на полу и, словно сама судьба, словно безмолвное орудие высшей справедливости, вершил непреклонный суд над уродством жизни, принявшим образ хищного собственника, живодера, душителя. Лонгрен не спас лавочника Меннерса, по чьей вине погибла Мэри, мать Ассоль, и не пожелал участвовать в толках деревни вокруг мрачного события. То вселенское зло каралось игрой восставшей грозной и прекрасной стихии, чьей частицей ощутил себя и сам Лонгрен.

Ассоль играет с игрушками: «Любимым развлечением Ассоль было по вечерам или в праздник, когда отец садился, сняв передник, отдохнуть, с трубкой в зубах, - забраться к нему на колени и, вертясь в бережном кольце отцовской руки трогать различные части игрушек, расспрашивая об их назначении”27. Так начиналась своеобразная фантастическая лекция о жизни и людях – лекция, в которой, благодаря прежнему образу жизни Лонгрена, случайностям, случаю вообще, - диковинным, поразительным и необыкновенным событиям отводилось главное место, - таким образом через игру Ассоль познает мир, создавая в душе своей неповторимый внутренний мир: «Ассоль росла на руках отца с головой, полной чудесных снов»28). Грёзы навеяны диковинными, поразительными морскими историями о «жизни и людях» и фантастическими рассказами об игрушках, которые мастерил её отец – бывший моряк – на продажу. Отчуждённость обитателей Каперны от непонятного матроса завершает рождение мечтательницы на свет. Без сверстников она научилась думать и фантазировать одна. Через игру Ассоль приходит к мечте: «Отлично. Тебя послали продать. По дороге ты занялась игрой. Ну-ка, - продолжал Эгль. Склонность к мифотворчеству было сильнее, чем опасение бросить семена мечты на неизвестную почву». 29)

Артур Грэй так же как и Ассоль родился с живой душой. Он был совершенно не склонен продолжать линию фамильного начертания. В аристократическом гнезде поведение отзывчивого, любознательного и энергичного мальчика казалось извращением, аномалией. И такой же странностью в глухой рыбацкой деревушке, где «все в работе как в драке»30, казалась Ассоль со своим обособленным внутренним миром. Живое воображение Грэя всюду находило пищу, романтика естественно входила в его душу, пока её не потрясло видение моря, и это видение дало искусство. Картина, изображающая море и корабль, как и встреча Ассоль с Эглем, - самые главные кульминационные моменты феерии, и в этих кульминационных моментах и в любом эпизоде повести мы можем наблюдать общее для героев – их бескомпромиссность. Что делает внутреннюю жизнь детей бескомпромиссной? Игра. Подтверждение этой мысли Грина можно найти в известной книге К. Чуковского «От двух до пяти»31, где автор на живых примерах показывает, что игра – норма поведения ребёнка, что игра для него и есть настоящая действительность. По Грину, строить все воспитание на подражании взрослым, лишать ребёнка самостоятельного воображения, игры – значит обезличивать ребёнка. Черный человек в очках поясняет Ассоль, что ее игрушки старомодны потому, что обращены к воображению и показывает свои механические пружинки. «По всем его словам выходило, что дети в играх только подражают теперь тому, что делают взрослые»32. Лонгрен и вместе с ним автор подводят итог: «Теперь дети не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить»33. Артур Грэй же играл ,«спасая» Христа от страданий, играл, разделяя боль Бетси, играл, оснастив «Секрет» алыми парусами. Способность к игре, не загубленная взрослыми, легла в основу мировосприятия Грэя, позволила ему создать себя, научила отвечать за других(он действительно «взял на себя роль провидения»). Понемногу он потерял все, кроме главного – своей страстной летящей души. Вернувшись, домой после пятилетних странствий, Грэй, слушая мать, «перестал быть большим»34), а взрослым, то есть, рассудочным человеком он так никогда и не станет. “Мать во всем, что он утверждал как истину своей жизни, - видела лишь игрушки, которыми её мальчик забавлялся”.

Ещё один момент обращает на себя внимание, когда мы говорим о Грэе. «Путь к миру невероятно труден, тем более, если о предначертании заранее знаешь. Ассоль знала это буквально, а Грэй – через загадку, какую не загадывал египетский сфинкс. В погребе замка он обнаружил бочки с вином. Латинская надпись на их обручах гласила: «Меня выпьет Грэй, когда будет в раю». Вспомним его отношение к распятому Христу. Сердце Грэя не могло примириться с тем, что можно распять Христа. Путь Грэя – это путь подражания Христу, поэтому он и вынул гвозди из рук распятого, взял на себя «самую опасную и самую трогательную в жизни роль – роль провидения». В Ветхом завете виноградная лоза, принесенная посланниками Моисея из земли Ханаанской, была символом земли обетованной. В христианстве виноградная лоза – это также один из символов рая и указание на главное таинство церкви, Причащение.

Что же нужно сделать Грэю, чтобы причаститься? Какие благодатные плоды для этого взрастить в своем сердце? Наверное, высший из них – любовь. Взрастить плод – значит сотворить глубину сердца, знающего, что такое любовь. И Грэй будет трудиться с предельным напряжением сил, чтобы взрастить плод любви, которую выразит алый отблеск парусов. На языке гриновских символов этот обретенный рай называется светлой страной»35.

С мотивом игры в игрушки переплетается и игра воображения.

Игра воображения строится на игре в игрушки: «Ты откуда приехал, капитан? – важно спросила Ассоль воображенное лицо и, отвечая сама себе, сказала: - Я приехал из Китая. – А что ты привез? – Что привез, о том не скажу. – Ах, ты так, капитан! Ну, тогда я тебя посажу обратно в корзину»36.” Она села к столу, на котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме; Смотря на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все, что случилось утром, снова поднялось в ней дрожью волнения, и золотое кольцо, величиной с солнце, упало через море к ее ногам.”37)

Таким образом, читатель становится участником откровенной литературной игры. Игра служит в «Алых парусах» формально организующим началом.

«Слушай-ка ты, растение»38, - восклицает изумлённый Эгль, обернувшись на несмелую просьбу девочки отдать игрушку, которой тот по ее мнению, уже поиграл. Вся она, с легкими чертами и затаенным ожиданием в глазах, могла показаться нежным ростком в лесу. Мудрый старик не ошибся, заронив в эту душу семена крупной мечты. А взрослый Грэй, заглянув в глаза Ассоль, поверил, что в них было всё лучшее человека. Приплыв в Каперну под алыми парусами, Грэй обратился к взволнованной Ассоль с такими словами: «Вот я пришёл. Узнала ли ты меня?»39) В минуту острого переживания нельзя сказать лишнего чуткой душе и чудесное признание звучит просто. Но не только о любви эти слова. Грин говорит здесь о факте вселения романтики в жизнь. «Надо только узнать» ее в лицо. В странный и удивительный мир попадаем мы благодаря Грину, никуда не уходя из мира реального. Но, в то же время, на каждом шагу совершаются чудеса. Игра, которая для ребенка не игра, а дело серьезное и важное, заполняет и преображает все вокруг. Но Грин серьёзен: «В великих случаях детской жизни подобает быть человеку серьёзным и удивленным»40). Как счастлив человек, умеющий так играть. Как интересно ему жить. Мы можем лишь добавить, что умный человек – это тот, кто умеет по-настоящему удивляться. Главное в феерии – склонность к необычайному. Но необычайное у Грина – это всего лишь «так называемые чудеса» – исходный пункт всех действий Грэя, осуществляющего мечту Ассоль.

Те черты героев, которые заложены в реально существующих людях, и те их поступки, что лишь по виду кажутся сверхъестественными, а характеризуют естественный ход вещей для всякого, кто обладает даром воображения.

Фантастическое в «Алых парусах» отсутствует. Исчезает и случайность – в том ее виде, в каком встречается она в сказке или в реалистическом произведении. Случайность в сказке – обязательный элемент повествования; в реалистическом произведении почти нет случайностей; и все они обусловлены логикой событий и характеров. «Так, - случайно, как говорят люди, умеющие читать и писать, - Грэй и Ассоль нашли друг друга утром летнего дня, полного неизбежности». 41) Рассудочному человеку всё происходящее кажется произвольным сцеплением случайностей, человеку с поэтической душой станет ясно уже в первых двух главах, что героями руководит особая логика, не такая, как в сказке, и не такая как в реалистическом произведении, - логика поэтическая.

Обратимся к игре цвета. Здесь, как нам кажется, следует сказать о символике цвета, хотя данная работа не ставит перед собой задачу рассмотрения символики цвета, мы говорим о цвете в рамках игры. Основываясь на мысли М. М. Бахтина о том, что” структура символа так же бесконечна, как и структура атома”42), мы и подойдём к игре цвета. Появляется в жизни Ассоль Эгль, облик которого дан так, словно Эгль излучает свет: «глаза, серые, как песок, и блестящие, как чистая сталь, с взглядом смелым и сильным»43). С этого момента вступает в действие символика цвета. «Много ведь придется в будущем увидеть тебе не только алых, а грязных и хищных парусов»44), - говорит Лонгрен. С именем Ассоль связывается понятие «алый», цвет мечты, окружает же её с детства черное, серое, грязное. Цветной фон второй главы первоначально приравнен к первой: мрачный дом, чугунные столбы ограды, пылающие по торжественным дням. Огромную паутину подвала «золотит последний луч солнца».

В символике цвета второй главы есть и новое. «Вот рай! Он у меня, видишь? – Грэй тихо засмеялся, раскрыв свою маленькую руку. Нежная, но твердых очертаний ладонь озарилась солнцем, и мальчик сжал пальцы в кулак. – Вот он, здесь! То тут, то опять нет…»45)

Романтика активного поиска и действия, которая ведет Грэя, переносит «свет в него самого». Появляется фраза «в его думающих глазах отразился блеск, как у человека, смотрящего на огонь»46), которая показывает, что романтика стала единственной формой духовного существования Грэя. Грин использует метафору «вечерняя звезда» для обозначения «Секрета». Вечерняя звезда – звезда, горящая во мраке. Поэтому начинающаяся после этого глава о встрече Грэя и Ассоль называется «Рассвет». В этой главе мы видим, как свет вступает в единоборство с тьмой. Грэя ведет «сила светлого возбуждения» – начинается борьба; «Вечерняя звезда» должна слиться со светом солнца, которого ещё не было на страницах произведения. Вспомним, как описывает цвет парусов автор. «В нем не было смешанных оттенков огня, лепестков мака, игры фиолетовых или лиловых намеков; Не было также ни синевы, ни тени – ничего, что вызывает сомнение»47). Обратим внимание: «Ничего, что вызывает сомнение». Игра цвета не вызывает ни у Грэя, ни у Ассоль сомнений в том, правильно ли поведение Грэя. Алый цвет – цвет мечты - не приемлет примесей, иначе мечта не становится реальностью. И ещё «Когда Ассоль решила открыть глаза, покачивание шлюпки, блеск волн, приближающийся, мощно ворочаясь, борт «Секрета», - все было сном, где свет и вода качались, кружась подобно игре солнечных зайчиков на струящейся лучами стене»48). Сверкающая мечта становится реальностью. Игра цвета рисует Ассоль приближающийся «Секрет». Сочетание солнечных зайчиков и отблесков лазурных волн манит героев к неведомым берегам под алыми парусами их молодого счастья. Игра у героев Грина идет и на уровне божественной игры. Отдельные партии сливаются в единую партию. Грин не делает различий между Грэем и Ассоль в духовной цельности. Оба они – идеал мальчика и девочки. Детство останется в них на всю жизнь, останется их прямодушное желание обратить желаемое в действительное. Мечты детей Грин ценит высоко, они остаются в силе потому, что за мечтой повзрослевших героев следуют поступки. Дух немедленного действия овладевает Грэем. Мы ожидаем торжества света в человеческих отношениях, ведь прозвучало уже торжество света в природе. Но свет – это для разума, он ещё не счастье, не рай – человеку необходимо тепло. Здесь А. Грин задумывается над вопросами, как превратить «свет» в «тепло», сохранив при этом световую символику. Свет – это тема Грэя, тепло – Ассоль, только соединившись, они создают «рай». И тогда мир станет доступен им во всем блеске красоты. «Тем временем море, обведенное по горизонту золотой нитью, ещё спало… пена блестела, и багровый разрыв, вспыхнув средь золотой нити, бросил по океану, к ногам Ассоль, алую рябь». 49)

«Алый» – вот цветовой символ «сменяющий цвет». Именно алый, то есть, теплый цвет, цвет «глубокой» радости». 50) В четвертой главе алый корабль появляется в грезах Ассоль. «Из заросли поднялся корабль: он всплыл и остановился на самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он плыл, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль». 51) На всем, что попадает в сферу чуда лежит отсвет алых парусов. А далее Грэй говорит о главном результате чуда: «Новая душа будет у него и новая у тебя». 52) Чувство нравственного соединения людей, открытости и понимания – вот что удалось передать А. Грину. Свет, ставший теплом, и тепло, ставшее светом – таков смысл символики самого названия – «Алые паруса». Встреча молодого капитана, повидавшего мир, обусловлена родством духовных интересов, поэтому ничего невероятного в их встрече нет. «Рай», то есть, счастье, достигнут в финале не только в союзе Грэя и Ассоль; этот образ раскрывается как философский: выйти из тьмы бездуховного существования, а такая возможность заложена в каждом человеке. Исходя из всего вышесказанного, можно сделать вывод: герои нашли свое счастье благодаря игре духа. Но игра духа, божественная игра продолжается. Есть «Секрет» с алыми парусами, который поведет их к иному бытию. Участие в духовной игре всегда беспроигрышно. От игры в игрушки к игре воображения, через игру цвета, света и звука – к реализации меты. Таков путь героев «Алых парусов»

ИГРА В РОМАНЕ «БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ»

В романе «Бегущая по волнам» на качественно новый уровень поднимается игра. Речь в произведении идет о Несбывшемся: это «двойная игра, которую мы ведем с предметами обихода и чувств». Вечные противоречия между явлениями действительности и чувствами получили у Грина свои названия. Весь роман построен на поисках каждым из героев своего Несбывшегося. Не последняя роль в этом отводится игре. Мы выделили несколько групп игры. Оговоримся, что использованны были лишь те цитаты, где встречается слово «игра», иначе игрой в широком смысле слова можно считать игру слов, цвета, света и т. д. Итак в романе мы выделили такие мотивы игры, как игра воображения, игра в шахматы и карты, игра звука, карнавал. Так же, как и в «Алых парусах» в «Бегущей по волнам» игра имеет несколько уровней, каждый из которых несет свою определенную смысловую нагрузку.

Категория Несбывшегося у А. Грина превращается в одну из значительных творческих проблем, требующих неотложного и внимательного художественного исследования. В представлении романтика Несбывшееся – это та же мечта, роль которой в жизни человека трудно переоценить. Но в понятии мечты, трактуемой как Несбывшееся, А. Грин вкладывает новый смысл. Несбывшееся у писателя призывает к активному действию, к борьбе за свое осуществление. То есть, мечта в облике Гриновского Несбывшегося обретает активный характер, она развивается. В этом ей помогает игра воображения. Именно как «игру, какую мы ведем с предметами обихода и чувств»53) можно определить состояние душевного поиска героя на протяжении всего романа, но не что иное, как игра воображения дает возможность Гарвею услышать в первый раз: «Бегущая по волнам». Игра воображения помогает главному герою представить сцену встречи с женщиной: «…для этого не требовалось изучения нравов. Пока я мысленно видел плохую игру в хорошие манеры, также ненатурально подчеркнутую галантность». 54) Высшие силы не дают Гарвею увидеть то, что ему не нужно. Это не его урок. Он, как натура тонкая, легко может дорисовать все необходимые картины в своем воображении. Итак, Гарвей видел на набережной девушку. Второй раз он, находясь в вагоне между явью и сном ,вспомнил ее. Несбывшееся настойчиво вторгается в жизнь Гарвея, зовет его неведомо куда. Во время игры в карты «сознание Гарвея вдруг выйдя из круга игры, наполнилось повелительной тишиной и он услышал: «Бегущая по волнам» 55). Все значительное, происходящее с Гарвеем, как-то связано с игрой: во время танца он почувствовал сильнейшее желание удалится. Зов Несбывшегося был силен. Он встречается с кораблем «Бегущая по волнам». «Этот внезапный удар действительности по возникшим за игрой странным словам был внезапен» 56)

Карнавал:

Зачем же автор так много внимания в романе уделяет карнавалу? Сама проблема «карнавального начала» в творчестве ряда писателей не нова в литературоведении. М. Бахтин нашел влияние карнавализации на творчество Ф. Рабле 57), Ю. Манн увидел карнавальное начало у Гоголя. 58) Сама постановка вопроса о влиянии карнавала на творчество А. Грина может послужить ключом для вторжения в поэтический мир писателя. Ведь именно карнавальное начало воплощает в себя особые типы народной культуры, оказывающие на протяжении многих веков сильнейшее влияние на искусство и художественную литературу. Прежде всего напомним основные черты карнавального начала. В. Миллер, исследовавший связи западноевропейского карнавала и русской масленицы, писал: «Карнавал – праздник главным образом слуг: еще до сих пор в Германии и России в это время толпы работников обходят с музыкой дома хозяев и получают подарки, а в Грузии прощальный вечер на масленице в прежнее время господа обязывались полным повиновением своим слугам, как и в Риме»59)

На время карнавального действия устанавливается новый строй человеческих отношений, возникает особый тип связей; их исходный пункт – отступление от правил и норм. На карнавале все равны: богач и бедняк, добрый и злой, все смешивается; могут произойти любые чудеса. Центральный момент романа - карнавал: автор готовит нас и героя к тому, что должно произойти что-то удивительное и оно действительно происходит: он узнает легенду о Бегущей, он знакомится со своими единомышленниками, у которых в душе «живет зерно удивительного растения - чуда». Автор отводит карнавалу в романе исключительное место, вот тому подтверждение. «Но этот карнавал превзошел все прочие, он был популярен. Его причина была красива. Взаимный яд двух газет и развитие борьбы за памятник, ставшей как бы нравственной борьбой, придали ему оттенок спортивный; неожиданно все приняло широкий размах». 60) Что же происходит во время карнавала? Легенду о «Бегущей» узнает Гарвей.«Итак, я рассказываю легенду об основании города. Первый дом построил Вильямс Гобс, когда был выброшен на отмели среди скал. Корабль бился в шторме, опасаясь неизвестного берега и не имея возможности пересечь круговращение ветра.

Тогда капитан увидел прекрасную молодую девушку, взбежавшую на палубу вместе с гребнем волны. «Зюнд – зюнд – ост и три четверти румба!» - сказала она можно понять как чувствовавшему себя капитану… Так вот, все спаслись по ее указанию – выбросится на мель, и она, конечно, исчезла, едва капитан поверил, что надо слушаться.»61), Гарвей попадает в самую гущу борьбы за статую. За что борются люди? Мы присутствуем в театре, «где роль амура исполнял человек с огромным пером, которым он ударял, как копьем, в ужасную плюшевую рану, другой, с мордой летучей мыши, стирал губкой инициалы, которые писала на поверхности сердца девушка в белом хитоне и зеленом венке, но как ни быстро она писала и как ни быстро стирала их жадная рука, все же не удавалось стереть несколько букв» 62)

Все зрители и читатели понимают искусственность этого плюшевого сердца и разыгрываемых страданий. Так бывает и в жизни. Карнавал – особый мир со своими законами, который существует в противовес реальному, так же, как Несбывшееся противостоит действительности. Игра карнавала захватывает весь город, но все замыкается на одной статуе, Фрэзи Грант, «Бегущей по волнам». И здесь должно произойти испытание Биче, Гарвей узнает, к ней ли позвало Несбывшееся. Карнавал дает возможность каждому под маской побыть самим собой, или сыграть какую-то роль, не дающуюся в жизни. Маскарад становится причиной игры двух желтых платьев, когда Дези и Биче Сениеэль по случайности покупают два одинаковых желтых платья. По случайности ли? Гарвей принимает Дези за Биче, потом встречает настоящую Биче. Он путает одну мечту с другой, то, что хочет он найти в одной из девушек, находит впоследствии в другой. Игра двух желтых платьев находит отражение в жизни. Наверное, игра случая в данной ситуации – игра божественная. Но как хорош ни был карнавал, из него есть выход: «я вышел из карнавала в действие жизни, как бы просто открыв тайную дверь, сам храня в тени свою душевную линию, какая, переплетаясь с явной линией, образовала узлы». 63) Он следует зову своего Несбывшегося как в реальном мире, так и во время карнавала. Карнавал выступает не только как несущий смысловую нагрузку фон, но и активный участник событий.

Игра звука:

В этом романе звуку отводится большая роль, чем в «Алых парусах». Гарвей увидел незнакомку на причалившем корабле, и «ему почудилась гармоническая мелодия». 64) Он решает «ловя намеки и развивая мотив», остаться под влиянием ради очень многого. Автор показывает игру Геза на скрипке: «Я не ожидал хорошей игры от его больших рук и был удивлен, когда первый же такт показал значительное искусство». 65) А потом Гез решил показать, что Гарвей - лишний на корабле, и скрипка зазвучала по-иному. «…Гез принялся выводит дикие фиоритуры, томительные и скрипучие диссонансы, и так, притворно, увлекся этим, что я понял необходимость уйти». 66) Уже с первых слов разговора с Гезом Гарвей преисполнен высокого человеческого достоинства. Это, а также внутренняя убежденность, настойчивость взрывает индивидуалиста Геза. Но Гарвей не поступается своим достоинством. Его внутренний мир не подвержен воздействию эгоистической психологии. Он предвидит прямое столкновение с капитаном. Через игру звука А. Грин показывает непримиримость Гарвея и Геза.

Игра в шахматы, покер:

Входя в круг гриновской игры и строя свою собственную игру – свое собственное прочтение текста – надо знать, что это приглашение к божественной игре, игре познания мира, самого себя, познания жизни, как прекрасной вселенной игры, где каждому отведена единственная, уникальная роль познания того, что “надо жить ,играя,”67) как говорил Платон. Верно сыгранная игра (например, шахматы) может спасти от сил зла. «С точки зрения богатства символических значений шахматы являются наиболее значимой из всех игр, они передают элементы жизни и философии. Существуют различные расшифровки символики шахмат. Так полагают, что с философской стороны король представляет дух, королева – ум, слоны – эмоции, кони – жизненность, ладьи – физическое тело, пешки, - восемь частей души, - являются чувственными импульсами и элементами восприятия. Все пешки и фигуры на стороне короля – положительные, на стороне королевы – отрицательные. Белый король и его свита символизирует «я и его средства». Черный король и его свита символизирует не я, а ложное Эго. В этом контексте шахматы представляют вечную борьбу частей человеческой сложной природы против собственной тени». В то же время несомненна присущая шахматам символика борьбы между светом и тьмой, разыгрываемой в пространствах космоса, символика самой эволюции вселенной.”68) В романе же светлые, добрые силы – это тема Гарвея, тьма, силы зла – это тема Геза. “На шахматной доске 64 клетки, и это число не случайно. Китайская «Книга перемен» утверждает, что любая жизненная ситуация имеет именно 64 возможных варианта разрешения. Не может не обратить на себя внимание и тот факт, что в молекуле ДНК, микрокирпичике Мира, 64 составляющих. Шахматы – символическое свидетельство закона зеркального отражения двух миров: что происходит в одном мире, происходит и в другом». 69) Правда в «Бегущей по волнам» мы можем говорить о том, что происходящее на шахматной доске, происходит и в жизни. «Он молчал, трудясь над задачей, которую я ему поставил ферязью и конем. Внезапно он смешал фигуры и объявил поражение. Так повторилось два раза; наконец, я обманул его ложной надеждой и объявил мат в семь ходов». 70) Шахматы – символ игры как поведенческого кодекса жизни человека. Знания, отвага, стремление постичь свое Несбывшееся позволяет победителю (Гарвею) надеяться на свою удачу, победу, постижение им Несбывшегося.

Шахматы – символ власти. На «Бегущей» шахматная доска – принадлежность капитана. Гез и проявляет свою власть, высадив Гарвея в открытое море. Обращение Грина к шахматам не ново в литературе. У Э. По в «Убийстве на улице морг» есть размышление об этой игре. 71) Вспомним замечание Гарвея об игре Геза: «руки у него дрожали» и «делал ход рассеянно» 72) и во время игры и выйдет, что Гарвей серьезный противник Гезу не только в шахматах, но и в жизни. «Вы сильный игрок», - замечает Гез Гарвею. Возможности, предоставляемые шахматами, поразительно обыгрываются Грином, благодаря шахматам возникает удивительная смысловая и художественная нагрузка, связь в тексте и в то же время игра в шахматы позволяет довести конфликт между двумя героями до предела. И еще. Когда читаешь «Бегущую по волнам», невольно возникает вопрос о том, почему же действие романа частично перенесено на корабль. В работах, посвященных творчеству А. Грину, мы не нашли ответа на этот вопрос. Нам кажется, что плавание корабля – это традиционная символическая модель, идущая из глубины веков и работающая в различных стилях и эпохах. «Корабль и океан связывает Плавание. Путь, странствия - еще одна устойчивая модель, с помощью которой легко оформить идею о духовном прозрении, избавлении от невежества. (Вспомним, ведь и Грей с детства бредил морскими путешествиями и приплыл к Ассоль на корабле, и только тогда изумленные жители прозрели). Не случайна и традиционная метафора «духовное восхождение» - ассоциируется с пространственным перемещением. Корабль, плавание, океан – пример некоего первосимвола, который “способен вступать в разные отношения с другими символами». 73) Так А. Грин создает многомерное смысловое пространство, свой мир, свою вселенную, используя систему средств, важнейшими составляющими которой является символ, аллегория, сюжет, композиция, стиль, цвет, свет, пейзаж и конечно Игра.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ:

Рассмотрев игру в «Алых парусах» и «Бегущей по волнам», мы пришли к следующим выводам.

1. Игра появляется в самые напряженные моменты развития сюжета.

2. Игра, с одной стороны, это свобода, импровизация(например игра на скрипке Геза), причины и следствия самые непредсказуемые, с другой стороны, игра имеет свои жесткие правила(партия в шахматы в «Бегущей по волнам»).

3. Игра – это космическое мироощущение, выход из времени. Мы не можем «привязать» героев гриновских рассказов к какой-то эпохе.

4. В игре есть определенные типажи, роли, которые люди примеряют на себя, начиная с детства.(Ассоль , Грэй и. т. д.).

5. Грин включает читателя в особый род игры, вдохновляя его принять участие в игре словами, идеями, заставляя его поверить в мир, созданный текстом. Чтобы играть в игру с Грином, надо ломать стереотипы собственного мышления. И только сломав их, можно надеяться стать играющим, а не куклой в руках другого играющего.

6. Через игру Грин приводит нас к новому сознанию, к которому можно прийти через три заглавные составляющие – Любовь, Познание и Красоту. Все это мы находим в «Алых парусах» и «Бегущей по волнам».

7. «Хейзинга как один из самых страшных моментов отмечает «умирание» игры в нашем мире, где люди в большей степени наблюдают за чужой игрой, не имея своей».(74)

«Алые паруса» и «Бегущая по волнам» продолжают лучшее, что было в романтизме: игра, приключение, полет фантазии, иррациональность и гармония, импровизация и продуманность, дерзость и мудрость.

8. С помощью игры, символов автору удается проникнуть в тайны человеческой души, нарисовать целостную картину мира.

Причем Грин не просто ставит вечные вопросы бытия, но и дает свои ответы, предлагая позитивную концепцию отдельного и всечеловеческого поведения, становления, роста и целей движения человеческой личности.

Рыцарь мечты А. Грин

А.Иванов

126 лет назад 23 августа 1880г. в Слободском - уездном городке Вятской губернии - в семье "вечного поселенца" Стефана Евзибиевича Гриневского, сосланного за участие в польском восстании 1863г., родился Александр Степанович Гриневский - человек, получивший в отечественной литературе титул Рыцаря Мечты; писатель, создавший величайшую феерию ХХ века - "Алые паруса".

В Елабуге Грин побывал в период своих юношеских скитаний, и посещение нашего города было всего лишь незначительным эпизодом в жизни этого человека. Хотя, как знать, ведь в Елабуге 27 июня 1884г. родился его сводный брат - Павел Дмитриевич Борецкий, чья мать - Лидия Авенировна - станет в мае 1895г. второй женой отца будущего писателя. Собственно о сводном брате писателя известно немногое: с 11 октября 1910г. он исполнял должность псаломщика Ильинской церкви в городе Балахна Котельнического уезда (ныне Нижегородской области). На рубеже 1917 года его следы теряются.

В изданной в нашем городе в 1991г. книжице "Их имена помнит Елабуга" составитель упоминает и Грина, а также сообщает, что "в знаменитом его произведении "Алые паруса" есть глава под названием "Печник из Елабуги". Данную главу при всем моем (и не только моем) старании в указанном произведении отыскать не удалось.

Впрочем, вернемся к судьбе писателя. Вскоре, после рождения Александра, семья Гриневских переехала в Вятку, откуда родом была его мать. "Я не знал нормального детства", - отметил писатель в своей "Автобиографической повести". Константин Паустовский писал о Грине: "Недоверие к действительности осталось у него на всю жизнь. Он всегда пытался уйти от нее, считая, что лучше жить неуловимыми снами, чем "дрянью и мусором каждого дня". Своим творчеством Грин нашел альтернативу серой действительности. Он, создатель сказочного, расположенного в южных широтах, мира, был землекопом, матросом, сплавлял лес, работал на железных рудниках и золотых приисках, был банщиком, служил в театре и на железной дороге, был солдатом и даже ради заработка глотал шпаги на базарных площадях.

Страшная правда и просто правда

Только один человек знал правду о Грине. "Плавая матросом где-то около Зурбагана, Лисса и Сан-Риоля, Грин убил английского капитана, захватив ящик рукописей, написанных этим англичанином". Из этого заявления следует, что Грин - убийца, использовавший рукописи убитого им английского моряка для получения писательской славы. Эту страшную правду о себе раскрыл …сам Грин в "Автобиографической повести". Он просто изложил, литературно обработав, слухи, что окружали его имя.

Первый свой рассказ "В Италию" начинающий литератор подписал инициалами "А. А. М-ов". За этими буквами скрывался почетный вятский гражданин Алексей Алексеевич Мальгинов, умерший несколько лет назад. Паспорт покойного Грин целых 4 года использовал для удостоверения своей личности. Этот документ Александру раздобыл его отец - Стефан Евзибиевич, проведший в России большую часть своей жизни на правах ссыльного и ставший здесь Степаном Евсеевичем. В 1889г. Александр поступил в реальное училище, но через 2 года был исключен оттуда за несколько вольных стишков, высмеивающих преподавателей. Отец устроил его в городское четырехклассное училище. Больше будущий писатель нигде никогда не учился. Но зато он читал запоем Ф. Купера, М. Рида, Ж. Верна, Р. Стивенсона, Э. По, русских классиков и - мечтал. Его привлекала романтика приключений. В 1896г. он поехал в Одессу для поступления на мореходные курсы, но опоздал по срокам приема. Начались годы скитаний. Он мечтал увидеть дальние страны и частично осуществил свою мечту: ему удалось отправиться на пароходе "Цесаревич" в Александрию. Однако вскоре за ссору с капитаном он был уволен с корабля. С морем пришлось расстаться, но не с мечтой о дальних странах. Когда стало очевидно, что он нигде не побывает, Грин стал эти страны выдумывать. Так появились Гринландия, Зурбаган, остров Рено…

Осенью 1901г. Гриневский возвратился в Вятку, и в конце того же года был призван в армию. Вскоре он примыкает к эсерам и под их влиянием и с их помощью дезертирует. Эсеры дали ему фальшивый паспорт на имя Григорьева, переправили в Киев как связного и агитатора. Жизнь нелегала манила его, будоражила воображение. Агитация среди черноморских моряков стоила ему двух лет одиночной тюрьмы и в 1905 г. - ссылки в Сибирь на 10 лет.

Любовные коллизии

Александр влюбился в казавшуюся ему удивительной Катю Бибергаль, которая втянула его в революционную деятельность. Впрочем, 20 октября 1905г. он был амнистирован. Вкус к политике пропал, но с Катей расставаться Грин не желал. Однако она смотрела на него и на семью совсем иначе, потому в очередной раз ему отказала. Александр в отчаянии выхватил пистолет и спустил курок. Рана, к счастью, оказалась неопасной, а вскоре Катя навсегда ушла из его жизни.

А потом в ней появилась Вера Павловна Абрамова. Это ей он отправит письмо с одной-единственной фразой: "Я хочу, чтобы вы стали для меня всем: матерью, сестрой и женой".

Вера, игравшая роль "невесты", приносила Гриневскому (и не только ему) в тюрьму провиант. Судьба подводила ее к тому, чтобы роль "невесты" воплотилась в жизнь. 29 марта 1906г. начался отсчет четырехлетней высылки Гриневского в Тобольскую губернию. Однако ссыльный практически сразу же по прибытии на место назначения напоил исправника и бежал. Бежал к той, которую любил.

Гриневский стал Грином

В 1907г. под рассказом "Случай" появляется псевдоним Грин, ставший вскоре его фамилией. Год спустя вышел первый сборник рассказов "Шапка- невидимка", а в 1910г. - сборник "Рассказы". Критика заметила писателя и оценила его. Но Грин был особенным: непривычен в кругу писателей- реалистов, чужд символистам, акмеистам и футуристам. Он так и не примкнул ни к одному из литературных течений. 27 июля 1910г. в Петербурге Грин был арестован. Но это событие было скрашено венчанием с Абрамовой. А 31 октября 1910г. Грин отправился в ссылку в Архангельскую губернию. Его любимая женщина, его жена едет с ним. Однако, вскоре после возвращения из ссылки в сентябре 1913г. их союз распался.

В 1918г. Грин знакомится с Ниной Николаевной, которая 23 февраля 1921г. станет его женой. Этой женщине он посвятит "Алые паруса". Она переживет мужа почти на 40 лет. В 1946г. ее обвинили в сотрудничестве с немцами и дали 10 лет лагерей, а сам Грин в это время получил ярлык чуть ли не космополита номер один. Книги преданы анафеме.

Октябрьскую революцию Грин встретил восторженно, но быстро разочаровался в ее идеях. В конце 1918г. Советской властью были закрыты все газеты и журналы, где Грин мог печататься. Времена начались несладкие. В 1919г. Горький помогает Грину получить жилье. В этом же году литератор Грин призван в Красную Армию, где пробыл до весны 1920г., пока не был освобожден от службы в связи с обнаружившимся у него туберкулезом и сыпным тифом. С 1921 по 1924гг. он живет в Петербурге в доме на Мойке, а в 1924г. едет в Крым, где вместе с женой влачит полуголодное существование. В августе 1931г. у него обнаруживается воспаление легких, туберкулез, рак легких и желудка. Врачи констатируют: Грин безнадежен. 8 июля в 7. 30 вечера Грин умер в Феодосии (похоронен на Старокрымском кладбище).

Уже после смерти он был в очередной раз наказан властью: его книги прекратили издавать. Возвращение к читателю состоялось в 1956г., ведь герои Грина - благородные, самоотверженные, умеющие любить и без раздумий жертвующие собой во имя любви - не подконтрольны никакой идеологии.

В свое время посещение Елабуги стало эпизодом жизни многих писателей - Радищева, Пушкина и Дуровой, Салтыкова-Щедрина, Пастернака и Цветаевой… Но это совсем другие истории.

Неизвестный Александр Грин

Н.Изергина

"Все-таки это удивительный, замечательный писатель, истинный романтик и сочинитель невероятных историй, каких во всей мировой литературе немного!” - писал о нашем Александре Грине Ярослав Голованов. Но мало кто знает, что был Александр Степанович еще и поэтом - писал стихи, предлагал их различным газетам и журналам, публиковался.

Правда, история его поэтических публикаций по большей части давняя и обрывается где-то в двадцатых годах уходящего века. Попытка издать сборник его стихотворений в советское время закончилась тем, что в одном региональном издательстве автору “Бегущей по волнам”, “Алых парусов”, “Дороги в никуда” было напрочь отказано в поэтическом слухе и голосе. Тогда рукопись попала на стол известного поэта Леонида Мартынова, который был не менее категоричен: “Стихи Грина необходимо публиковать. И как можно скорее”.

Как-то определиться в заочном этом споре, надеемся, поможет вот эта публикация, которую подготовила для “Вятского края” профессор Н. Изергина. Многие стихотворения, которые приводятся в ней, взяты из личного архива Н. Н. Грин, с которой автор статьи переписывалась несколько лет.

ПРИДЕШЬ ТЫ - И СЧАСТЬЕМ ПОВЕЕТ

Стихи Грин начал писать еще в Вятке, когда учился в Вятском реальном училище (1889 - 1892), затем в городском (1892 - 1896). За сатирическое стихотворение на учителей его исключили из третьего класса реального училища. Первые зрелые стихотворения, появившиеся в печати (“Элегия”, “Два мужика”), носили тоже сатирический и реалистический характер. Но в 1908 - 1909 годах появляются романтические стихотворения (“Молодая смерть”, “Бродяга”, “Мотыка”), в которых А. С. Грин настойчиво констатирует разрыв между жизнью и идеалом, между прекрасным и земным. Гриновский герой этих лет бежит из мира обычного в мир необычного, как бродяга из одноименного стихотворения, как Тарт из романтического рассказа “Остров Рено” (1909).

Видя постоянную дисгармонию идеала и действительности, поэт хочет найти эту гармонию в любви. Цикл его любовных стихотворений весьма поэтичен.

Придешь ты - и счастьем повеет
В жилище моем.
Уйдешь - и незримо тускнеет
Лазурь за окном.
Без мысли, улыбки и силы
Я жить не хочу.
Но образ твой, близкий и милый,
Подобен лучу.
Но глаз твоих нежных сияньем
Я крепок в борьбе.
И радости кроткой желанье,
И мысль, и улыбки - тебе.

(1913 г.).

Любовь в стихах поэта выступает могучей силой, способной дать веру в реальность идеала, в осуществление мечты. Об этом его первые стихи “Молчание” (1905). “Единственному другу” (1912), “Придешь ты - и счастьем повеет” (1913). С каким восхищением, с какой нежностью он создает в них образ любимой, “подобный лучу”. По-настоящему любящий взгляд дарит надежду на счастье, на осуществление идеала.

В дни боли и скорби, когда тяжело
И горек бесцельный досуг,
Как солнечный зайчик, тепло и светло
Приходит единственный друг.
Как мало он хочет, как много дает
Сокровищем маленьких рук,
Как много приносит тепла и забот
Мой милый, единственный друг.

Как дождь, монотонны глухие часы,
Безволен и страшен их круг.
И все же я счастлив, покуда ко мне
Приходит единственный друг.
Быть может, уж скоро тень cмерти падет
На мой отцветающий луг,
И к этой постели, заплакав, придет
Все тот же единственный друг.

(1912 г.).

Это трогательное посвящение первой жене писателя, Вере Калицкой, на которой он женился в 1910 году и которую сильно любил. Не менее нежны посвящения второй жене, Нине Николаевне Грин (Мироновой), на которой женился в 1921 году и которая стала его верным другом и спутником до конца дней. Ежегодно в день свадьбы, 8 марта, он преподносил ей стихи.

Отношение к женщине как мерило подлинной ценности человека - благородная традиция русской классической литературы. Она активно развивается и в стихотворениях А. С. Грина.

КОГДА ВОЛНУЕТСЯ КРАСНЕЮЩАЯ ДУМА

Зрелые сатирические стихотворения Грина стали появляться в печати с 1907 года, когда 13 марта в газете “Сегодня” была напечатана его “Элегия” (“Когда волнуется краснеющая Дума”), в котором Грин обыгрывает для усиления эффекта лермонтовское стихотворение “Когда волнуется желтеющая нива”, чтоб сильнее высмеять деятельность II Государственной Думы. Не случайно “Элегия” включена в сборник “Стихотворная сатира первой русской революции (1905 - 1907г.)”, изданный в 1969 году в серии “Библиотека поэта”.

Самый плодотворный период, когда акцент был сделан на сатиру, падает на 1914 - 1919 годы, когда Грин сотрудничает во многих газетах и журналах: “Новый Сатирикон”, “20-й век”, “Война”, “Новый журнал для всех”, “Огонек”, где опубликовал 40 сатирических фельетонов, басен, памфлетов. Убийственно он расправляется в них с продажными писателями, поэтами-«баталистами”. Например, в маленьком фельетоне “Письмо литератора Харитонова к дяде в Тамбов” обличает “батального поэта”, который “никогда в атаку не ходил”, а только, “не жалея шеи, в энциклопедии удил”.

Любопытен диалог из “Будущих дачников”:

Да вы куда? Я-с - к очагу...
Снял в Киркилиссе, в деревеньке,
Даченку я на берегу...
А вы?

- Да стыдно и признаться
-Все в Озерках до этих пор,
Как будут фонды поправляться,
Чирикну прямо на Босфор.

(“Новый Сатирикон”, 1915,№ 11 - С. 8).

Беспощадно высмеивает Грин и литераторов, критиков, ученых, отрицающих достижения науки и культуры прошлого, в стихотворении “Работа”.

Каждый день, по воле рока,
Я, расстроенный глубоко,
За столом своим сижу.
Перья, нервы извожу,

Подбираю консонансы,
Истребляю диссонансы,
Роюсь в арсенале тем
И строчу, строчу затем.

ПРАЩА ОПИСЫВАЕТ КРУГ

В 1919 году в журнале “Пламя” появилось мажорное оптимистичное стихотворение А. С. Грина “Движение” - поэтическая декларация, символичная во многих отношениях. Прежде всего писатель подчеркивает, что в новое время для мечты открыты все пути, так как ушла в вечность тьма, кончился целый исторический период:

Праща описывает круг,
-Смеется Голиаф;
Праща описывает круг, -
Повержен Голиаф;
Праща описывает круг, -
Но умер Голиаф.

Великан Голиаф, по библейским преданиям, вступивший в единоборство с Давидом, убившим его из пращи, выступает как олицетворение враждебных, темных сил. Победитель Давид становится поэтом-певцом, способным своим искусством исцелить человека, как он исцелил царя Саула:

Давид играет и поет,
-Безумен царь Саул;
Давид играет и поет, -
Задумчив царь Саул;
Давид играет и поет, -
Спит, грезя, царь Саул.

Давид способен возродить человека к новой жизни, где активно действует и побеждает мечта:

Мечта разыскивает путь, -
Закрыты все пути;
Мечта разыскивает путь, -
Намечены пути;
Мечта разыскивает путь, -
Открыты все пути.

После исчезновения тьмы начинается творческая жизнь по законам красоты, осуществляется мечта, идеал человека. В этом стихотворении заключено зерно - основная идея “Алых парусов” и всего творчества Грина - идея волшебной силы мечты, способной творить чудеса. По Грину, надо сильно мечтать, и тогда раскроются пути осуществления мечты. Мечта - это неодолимое орудие против косности, отупения, цепкости обывателей. Каждый должен делать чудеса, воплощать мечту, претворять ее в жизнь своими руками (об этом хорошо сказано в его “Алых парусах”, где Грэй своими руками осуществляет мечту Ассоль).

Другая поэтическая декларация А. С. Грина - стихотворение “Из дневника”, где речь идет об ответственности поэта за свое творение, о глубокой выношенности темы, о горячем отношении к ней автора, о невозможности с микроскопической точностью, совершенно адекватно отразить волнующую жизнь, так она богата и интересна. Но призвание художника, поэта - приблизиться хотя бы к подобному изображению.

ЗВУЧАТ, ГУДЯТ КОЛОКОЛА

Февральскую революцию 1917 года Грин встретил восторженно, как прелюдию к “светлому празднику возрожденья”, когда не будет извечной дисгармонии между жизнью и идеалом, когда человек будет свободен. При первом же известии о февральской революции Грин пошел “пешком на революцию” (так назвал он свой очерк, опубликованный в 1917 году в альманахе “Революция в Петрограде”, где описал свое путешествие из Финляндии, из Лунатийоков, куда был выслан в августе 1916 г. за оскорбление царской фамилии).

Февральской революции он посвящает высоко гражданское стихотворение “Колокола”, где выступает сторонником братства, единства, сплоченности. Грин весь в ожидании грядущих перемен. Тон стиха бодрый, лексика высокая, торжественная. Ликуя, приветствует он набат колоколов, зовущих к возрождению:

Звучат, гудят колокола,
И мощно грозное их пенье...
Гудят, зовут колокола
На светлый праздник возрожденья.

Пусть рухнет свод тюремных стен,
Чертоги сытого богатства,
Сольются все под сенью братства,
И узники покинут плен.

Вслед за “Колоколами” он обращается к “идеологическим” стихам: “Спор” (Солнце России. - 1917. - № 375), “Петроград осенью 1917 года» (Солнце России. - 1917. - № 380) и другим.

В “Петрограде осенью 1917 года” реалистически передается тревожное ожидание крупных исторических перемен:

У??ог??й день, как пепел серый,
Над холодеющей Невой
Несет изведанною мерой
Напиток чаши роковой.
Чуть свет - газетная тревога
Волнует робкие умы:
Событьям верную дорогу
Уже предсказываем мы.

И за пустым стаканом чая,
В своем ли, и??ь в ч??жом жилье
Кричим, душ и сердец вскрывая
Роскошное дезабилье.
Упрямый ветер ломит шляпу,
Дождь каплей виснет на носу;
Бреду, вообразив Анапу,
К пяти утра по колбасу.

В 1919 году он неожиданно для многих печатает в журнале “Пламя” (№ 36), редактируемом А. В. Луначарским, большую поэму “Фабрика Дрозда и Жаворонка”. Главный герой поэмы - Яков Дрозд, токарь по меди, эстетически, как художник (“был он внутренно поэт”), отрицает “труд бездушный, механический”, труд без “радостных глубин”, превращающий человека в раба машины и заставляющий терять собственную личность:

Нет, - проклятье, братцы, труд,
Механически мертвящий!

Мечтатель Дрозд хотел бы видеть труд творчества - “вдохновеньем увлеченного творца” “среди хрустальных, светлых стен” фабрики будущего. Этот оптимистический прогноз он выражает и в ряде послеоктябрьских стихотворений, сказок, поэм (“Сказка о слепой рыбе”, программное стихотворение “Движение” и другие). Но так как будущее ему представлялось сл??ш????м неопределенным и далеким: “лет через т??иста”, а современная действительность эстетически далеко не совершенной, тяжелой и трудной, он все ж?? не расстается с Гринландией, Зурбаган??м, Лиссом...

Источник: Газета "Вятский край"

Кругосветка Александра Грина

В.Коростелёва

Роман-газета детская № 6, 2010

Над глубоким и широким морем замечательной русской литературы вот уже почти с??о лет рею?? алые пар??са произведений Александра Грина.

Говорят, что самое первое слово, которое маленький ??альчик Саша ??риневский сложил и?? букв, было «море». В небольшом городке Слободской, что на вятск??й земле, никакого моря не было и в помине, но в сердце Саши рано проснулась тоска по всему сказочному и необъятному, по всему, что будило его воображение, примиряло с неласковой де??ствительностью.

Его мать умерла, когда Саше было всего 13 лет. Мачеху он не мог принять сердцем. Эта обида на судьбу сделала его колючим, он плохо уживался с товарищами по школе и учителями. «Друзей у меня не было», — вспоминал он. И оттого ещё более желанными были для него уходы в мир фантазии — он мечтал о далёких странах и удивительных путешествиях, где есть место замечательным подв??гам во имя добра и любви.

Окончив в 1896 году вятское ??ород??к??е ????илище, Саша Гриневский уезжает в Одес??у. В своей «Автобиографической повести» он пишет: «С шестью рублями в кармане, с малым числом вещей, не умея ни служить, ни работать, узкогрудый, слабосильный, не знающий ни людей, ни жизни, я нимало не тревожился, что будет со мною. Я был уверен, что сразу поступлю матросом на пароход и отправлюсь в кругосветное путешествие».

Однако скоро только сказка сказывается. Для начала пришлось устроиться на судно матросом и плавать от Одессы до Батуми и обратно, потом — по Волге. В дальние страны Александра не брали по причине слабого здоровья. К тому же тяжёлая работа матроса, полуголодное существование, ограниченный маршрут никак не сочетались с его мечтами о дальних морях и экзотических странах, о которых он так много читал в юные годы. И хотя однажды он всё-таки доплыл матросом до Александрии, ни Сахары, ни другой экзотики Александр в Египте не увидел. Оказавшись на окраине города, он посидел у пыльной дорожной обочины и вскоре вернулся в порт: ждала работа. Ожидаемого чуда не произошло. Оставалось снова отдаться богатому воображению.

«Я был матросом, грузчиком, актёром, переписывал роли для т??атра, работал на золотых приисках, на доменном заводе, на торфяных болотах, на рыбных промыслах; был дровосеком, босяком, писцом в канцелярии, охотником, революционером, ссыльным, матросом на барже, солдатом, землекопом...» — рассказывал он впоследствии.

Но творческая натура брала своё, и не случайно Грин тепло вспоминал об уральском лесорубе Илье, который днём учил его работе на лесосеке, а вечерами просил рассказывать сказки. Скоро Грин перебрал все сказки, что были в памяти, и невольно стал сочинять свои, благо воображение само подсказывало сюжеты. Оставалось научиться владеть словом...

А. Грин с женой Ниной. Крым. 1926 г.

Однако пока жизнь не особенно благоволила будущему писателю, она подбрасывала всё новые заботы и проблемы, как будто стремилась наполнить копилку его памяти для будущего творчества. В конце концов впору было описывать в романе собственную жизнь. Да вот, посудите. Он несколько раз бежал: в детстве — из дома, потом — из царской армии, которая никак не способствовала его вольнолюбивым планам. Однако был пойман, но зимой 1902 года бежал вторично, после чего ушёл в революционное подполье. На следующий год был арестован за агитацию среди матросов в Севастополе, снова пытался бежать, в результате попал в тюрьму на целых два года. В 1906 году опять угодил под арест, был выслан аж в Сибирь, но сумел бежать в Вятку, на родину, и уже с паспортом на другое имя перебрался в Москву.

Дом-музей А. Грина в Феодосии.

Такая вот бурная биография, подарившая Александру Грину большой жизненный материал. Он сам создаст мир добрых и отважных людей, которые не только верят в своё счастье, но и борются за него. Так в русской литературе появился Александр Грин. И естественно, что в первых его произведениях нашли отражение годы, связанные с его политической деятельностью.

Интересно, что самую известную, светлую и романтическую повесть «Алые паруса» Грин начал писать в тревожное время — когда свершалась Октябрьская революция. А книга вышла в 1923 году. Он словно уходил от реальных событий в свой придуманный мир, куда более справедливый и гуманный, и звал за собой других. История Грея и Ассоль не оставляла равнодушными никого, кто жаждал света, доброты и любви.

В музее Грина на его родине есть карта сказочной страны Гринландии с её морями и материками, островами и городами, где живут герои его романтических произведений, которыми можно по праву гордиться, ибо они добры и мужественны.

К сожалению, Грин не успел полностью реализовать свой удивительно светлый талант. После тяжёлой болезни он умер в 1932 году в городе Старый Крым. Скульптор Татьяна Гагарина создала памятник, который был установлен на его могиле в честь другого замечательного произведения — «Бегущая по волнам». В наши дни имя Александра Грина носят библиотеки и школы, а в Феодосии, Старом Крыму и Вятке созданы музеи, посвящённые жизни и творчеству замечательного русского писателя.

А. Грин в рабочем кабинете. Феодосия. 1926 г.

Фрези Грант скоро запоет

В.Куковякин

"Сельская жизнь"

№ 36 (22748) 21 мая 2002 года

На Ялтинской киностудии готовятся к съемкам фильма “Бегущая по волнам”

В последние годы имя героини романа Фрези Грант было в Крыму на слуху у всех. Не потому, что вдруг резко обострился интерес к творчеству Александра Грина. Причина куда прозаичнее: с его могилы в Старом Крыму злоумышленник спилил бронзовую фигурку девушки и сдал за бутылку в пункт приема цветных металлов. С большим трудом утрату удалось восстановить. Будем надеяться, что скоро о Фрези снова заговорят, но уже по поводу приятному. Картина “Бегущая по волнам” – совместный украинско-российский проект, в котором принимают участие звезды эстрады и кино.

Образ Фрези был особенно дорог Грину. Об этом можно судить хотя бы по тому факту, что у романа насчитывалось 44 начала! “Нужно начало хорошее, продуманное, стройное, – считал автор. – Оно незримо для читателя определяет конец без скрежета непродуманности. Так как я пишу вещи необычные, то тем строже, глубже, внимательнее и логичнее я должен продумывать внутренний ход всего. Фантазия всегда требует строгости и логики”. Мастер слова искал начало долго и все-таки нашел то единственное, неповторимое, “как четыре строчки стихотворения, что ложатся в душу навсегда”.

Сумеют ли передать этот настрой кинематографисты? Тем более что одна экранизация этого романа в нашей стране уже есть. И принадлежит она не кому-нибудь, а самому Александру Галичу. Новый фильм “Бегущая по волнам” будет несколько необычным, музыкальным. Есть и другое обстоятельство... Но сначала небольшое отступление.

Лет сорок назад путешественники на горной крымской вершине Сюрю-Кая были поражены открывшимся зрелищем. По синему морю в Тихую бухту медленно входил корабль под алыми парусами. И было все, как у Грина: в пене прибоя бежала юная Ассоль навстречу своей мечте, и такой же счастливый капитан Грей распахивал ей свои объятия.

Свидетелям съемок художественного фильма “Алые паруса” повезло – они первыми увидели ожившую сказку о надежде и любви. В новой ленте “Бегущая по волнам” собираются использовать виртуальные съемки. А у компьютера, сами понимаете, толпу не соберешь... Способны ли электронная техника и технологии XXI века передать движения души, по словам великого романтика Александра Грина – “маленькой человеческой точки с огромным, заключенным внутри миром”...

Грин был верен простой истине: “Душа в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное получить дражайший пятак, легко дать этот пятак. Но когда душа таит зерно пламенного растения-чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя”.